Слепец в Газе - Олдос Хаксли

— Куда в Германию? — спросил он, бросая резкий инквизиторский взгляд на Брайана. Его нос снова приобрел нормальный цвет.

— В М-марбург.

— В тамошний университет?

Брайан кивнул.

Мистер Терсли расхохотался грохочущим смехом — было такое впечатление, что в воронку насыпают кокс.

— Не вздумай пить пиво наперегонки с тамошними студентами, — сказал он.

Буря миновала, и отчасти из благодарности, отчасти от желания дать мужу почувствовать, что считает его шутку неотразимой, миссис Терсли засмеялась в унисон.

— О да, — воскликнула она, — что угодно, но только не это! Брайан улыбнулся и покачал головой.

— Воду или содовую? — Горничная предупредительно склонилась над Брайаном, шурша накрахмаленными юбками.

— В-воды, п-пожалуйста.

После обеда, когда викарий вернулся в свой кабинет, миссис Терсли приветливо и удручающе многозначительно предложила молодым людям прогуляться. Когда за ними захлопнулась стрельчатая дверь, Джоан перевела дух, как узник, выпущенный на свободу.

Небо было все еще затянуто тучами, и под его низким серым сводом воздух был мягок, насыщен влагой и как-то утомленно перемещался, словно задыхаясь под тяжким грузом лета. В лесу, куда они свернули с шоссе, стояла давящая тишина, похожая на намеренное молчание существ, способных чувствовать и таящих в себе неизреченные мысли и сокровенные пласты души. Послышалось пение невидимого обитателя деревьев, но оно было похоже на звук, раздающийся из иного мира и другого времени. Они шли рядом, взявшись за руки, и между ними царила тишина леса и в то же время более глубокая, более опасная неизреченность их собственных чувств. В молчании слышалась мольба, которую она была не в силах открыть, и жалость, которая, как он интуитивно догадывался, оскорбила бы его, будь она облечена в слова; ее поиск покоя в его объятьях вызывал у него желания, которые он стремился в себе подавить.

Тропинка привела их к двум обширным зарослям рододендронов, и внезапно они оказались в узкой расселине, сжатые двумя высокими, почти глухими стенами темно-зеленой листвы. Это было безлюдье в безлюдье, квинтэссенция пустыни; призрак их собственного молчания был поглощен великим молчанием леса.

— П-почти с-страшно, — прошептал он, когда они стояли, вслушиваясь (поскольку более ничего нельзя было услышать) в дыхание друг друга, биение сердец и все непроизнесенные ими слова, ждавшие своего часа в глубине их душ.

Джоан не выдержала первая.

— Когда я думаю о том, что будет так же, как дома… — Жалоба вырвалось против ее воли. — Брайан, я не хочу, чтобы ты уезжал!..

Брайан посмотрел ей в глаза и, увидев, как у нее дрожат губы и блестят глаза от слез, почувствовал, что разрывается между нежностью и жалостью. Заикаясь, он произнес ее имя и обнял за талию. Несколько секунд Джоан стояла неподвижно, склонив голову и положив подбородок ему на плечо.

Прикосновение ее волос к его губам было подобно электричеству, и он с упоением вдыхал аромат ее духов. Внезапно, словно очнувшись от дремы, она пришла в движение и, слегка отшатнувшись от него, взглянула в его блестящие глаза. Это был отчаянный, почти нечеловечески пристальный взгляд.

— Любимая, — прошептал он.

В ответ Джоан лишь покачала головой.

Но почему? Какому порыву его души говорила она свое «нет»?

— Поч-чему, Джоан?.. — В его голосе послышалось беспокойство. Она не ответила, всего лишь взглянула на него и еще раз медленно покачала головой. Много отказов выразилось в одном этом движении. Отказ жаловаться на судьбу, добровольный отказ от счастья, печальное признание того, что вся ее любовь и все его чувства не могли противопоставить ничего против боли разлуки, твердое решение не злоупотреблять его жалостью, не посягать, как бы сильно она ни желала, на другое, еще более страстное признание… Внезапно он сжал ее виски ладонями и, секунду помедлив, поцеловал ее в губы.

Но именно она противилась именно этому проявлению его чувства, потому что этот поцелуй мог принести ей одно лишь неотвратимое несчастье. Секунду или две ее тело было сжато от сопротивления, она пыталась освободить голову от его рук и вообще осадить его. Затем, покоренная желанием более сильным, чем могла допустить ее воля, она растворилась в его объятиях, сомкнутые, стыдящиеся губы открылись и мягко отвечали на его поцелуи, страстные глаза ее закрылись и в мире не оставалось ничего, кроме его губ и сильного худого тела, прижавшегося к ней.

Его руки ласкали ей волосы чуть выше затылка, мягко скользили к горлу и обратно, затем опустились и легли ей на грудь. Джоан потеряла всю силу и волю к сопротивлению, она чувствовала, что все глубже и глубже погружается в тот таинственный потусторонний мир, открывающийся за ее затуманенным взором.

Затем, без предупреждения, словно покорно повинуясь неслышному приказу, он отпустил ее. Буквально секунду она думала, что упадет, но сила вновь, как раз вовремя, вернулась в ее колени. Она шатко зашагала, затем обрела равновесие, и внезапно родившийся гнев охватил ее. Она целиком положилась на него душой и телом, а он, внезапно отстранившись, покинул ее на произвол судьбы, оставил ее голой и беззащитной. Она открыла глаза и укоризненно, с обидой посмотрела на Брайана и вдруг увидела, что он стоит с каким-то странным, отчужденным и немного напуганным видом, с побледневшим лицом и отворачивается, стараясь не смотреть на нее. Злость уступила место беспокойству.

— Что с тобой, Брайан?

Он взглянул на нее и снова отвернулся.

— Нам лучше в-вернуться в дом, — произнес он тихим глухим голосом.

Был конец сентября. Под бледно-голубым небом просторы были траурно широки, и в воздухе висела изысканно-нежная, но блеклая дымка. Весь мир казался отчужденным и нереальным, как воспоминание или идеал.

Поезд замедлил ход и остановился. Вылезая из вагона с самым тяжелым из своих чемоданов, Брайан помахал рукой одиноко стоявшему на перроне носильщику. Напрягая мышцы, Брайан облегчал муки совести, которые становились тем тяжелее, чем старше он становился — муки богача, который за деньги может купить услугу бедняка.

Носильщик, подбежав к нему, почти вырвал чемодан из рук Брайана. У этого человека были свои понятия о совести.

— Оставьте это мне, сэр. — В голосе носильщика прозвучало плохо скрытое возмущение.

— Еще д-два в к-к-к… в-внутри. — Брайан не успел закончить фразу, а носильщик был уже в непроизносимом купе и выносил оттуда два оставшихся чемодана. — В-вам п-помочь? — спросил он. Человек был стар, седовлас, лицо его было покрыто морщинами. Ему лет на сорок больше, чем мне, — прикинул Брайан, — но он называет меня сэр, носит мои вещи и будет благодарен за лишний шиллинг». — Д-давайте.

Старый носильщик, не удостоив Брайана ответом, несуетливым грациозным движением вынес на перрон два оставшихся чемодана, не без гордости демонстрируя свое умение и сноровку.