Изгнанник - Лариса Петровичева

– Вы могли бы прийти ко мне, – глухо откликнулся Шани. – Принца бы взяли с поличным, а дальше его ждал бы костер. А теперь на костер пойдете вы.

Губы бывшего лейб-лекарника скривились в жалкой гримасе.

– Простите меня, – сказал он. – Я не подумал.

* * *

Похоронный кортеж, что влек катафалк с телом государя от дворца к усыпальнице аальхарнских владык, представлял собой страшное и безжалостное зрелище, казалось, не принадлежащее этому миру. Огромные черные кони грозно всхрапывали и мотали крупными головами, украшенными пышными темно-синими налобниками, их тяжелые копыта месили грязь на мостовой, и всадники сопровождающего эскорта парили над дорогой, словно хмурые траурные птицы.

Кортеж двигался с торжественной неторопливостью, и со всех сторон к дороге стекались плачущие люди, желая напоследок посмотреть на своего государя и проститься с ним. В свите, в скорбном молчании следовавшей за катафалком, были принц с супругой, министры двора и высокие армейские чины. Вдовствующей государыне уже трудно было ездить верхом, поэтому она ехала в небольшой открытой коляске в компании верной фрейлины и неутешно рыдала, опустив голову и прижав к глазам платок. На коленях у нее лежало Священное Писание. Принц неотрывно смотрел на катафалк, и его лицо не выражало ничего, кроме печального достоинства, – следуя за гробом отца, он держался истинным благородным государем, а владыке не должно показывать чувства, особенно на людях. В том, что принц действительно скорбит по отцу, никто не сомневался.

На похороны государя Шани не пошел. Он прекрасно понимал, что стоит только ему там появиться, как начнутся некрасивые сцены дележа короны между наследниками. Луш так желал ее получить – пусть и носит, не жалко. И принц из него был никудышный и неблагодарный, и государь получится ненамного лучше – не будет в стране ни порядка, ни спокойствия. Так и поделом ей. Сидя на плоском камне, прогретом теплым весенним солнцем, Шани смотрел, как черная змея траурного кортежа втекает в высокие ворота кладбища и, извиваясь по холмам, поднимается вверх, к государевой гробнице.

– Спите спокойно, ваше величество, – сказал Шани и основательно приложился к фляжке, выданной Ковашем несколько часов назад. Во фляжке плескалось крепкое, но очень хорошее вино; заплечных дел мастер с практической сметкой решил, что декану инквизиции лучше пребывать в запое, сколь угодно длительном, чем в сумасшествии, которое уж точно ничем не вылечить. Шани подумал, признал его правоту и согласился.

Кортеж остановился у ворот склепа – словно змея свернулась в тугие кольца. Шани увидел, как открываются двери, и Луш спускается с лошади, чтобы по обычаю подставить сыновнее плечо под гроб отца. За спиной Шани была свежая могила, ее плита была украшена скромной надписью «Хельгин Равиш» и датами рождения и смерти.

Хельгу похоронили два часа назад. Осушив поминальные чарки, академиты разбрелись по домам, а Шани остался. Солнце припекало, кругом зеленела мелкая весенняя травка, и мир одновременно был огромным и ужасно тесным. А Хельга словно стояла позади, опустив тонкую, невесомую руку ему на плечо. Он почти ощущал ее прикосновение.

Самым тягостным и мучительным было то, что пройдет несколько месяцев – и он уже не сумеет в точности вспомнить ее лица. А через пару-тройку лет забудет, что она вообще была на свете, и при случайном упоминании сухо заметит: ну это же было так давно. Шани поболтал флягой в воздухе – вина там оставалось больше половины – и отпил очередной глоток.

– Господи, – сказал он по-русски, – дай мне умереть до того, как я обо всем этом забуду.

Вдова медленно покинула свою коляску и, поддерживаемая невесткой, прошла в склеп вслед за гробом мужа. Шани вспомнил, что в давние времена в Аальхарне было принято замуровывать жен с мужьями, чтобы тем было чем заниматься на том свете. С течением времени вместо жен стали класть маленьких кукол, а потом, когда истинная вера победила, иконы.

Интересно, понимает ли Анни, что Луш убил ее мужа? Или наивно верит в то, что «ее мальчик» лечил суставы от артрита при помощи пинты ядовитого зелья, а порчу на государя навел злокозненный Машу, врач-вредитель? Или супруг настолько наскучил ей за годы брака, что в глубине души она только счастлива, что он, наконец, прибрался на тот свет? Шани пожал плечами: кто ее разберет, эту супружескую любовь.

– Выходи, – сказал он, не оборачиваясь. Чужой взгляд на спине начал надоедать.

Аккуратно подстриженные кусты живой изгороди зашевелились, и из них выбрался угрюмый Алек. Шани подвинулся, освобождая для него место на камне, и академит, подумав, послушно опустился рядом.

Бедный парень, подумал Шани без выражения. Мысль показалась ему отпечатанной на древней пишущей машинке – настолько она была сухой и свободной от всех эмоций. Бедный, бедный парень.

– Государя хоронят, – сказал Алек.

Шани кивнул и отпил вина. Голова оставалась ясной, словно промытое стеклышко, а вот руки налились тяжестью, и на колени словно бы опустили пудовую гирю.

– Да, – откликнулся Шани. – Хоронят.

Алек полез во внутренний карман мантии и извлек бутыль сивухи такого подозрительного цвета, что ее стоило бы не пить, а употребить на покраску забора, да и то с большими предосторожностями. Однако академит взболтал бутылку, выкрутил пробку и приложился к горлышку настолько лихо, что Шани только усмехнулся.

– Загулял казак, – произнес он.

Алек оторвался от бутылки и недоверчиво осведомился:

– А кто такой казак?

– Воин Застепья.

Алек издал понимающее «угу», и некоторое время они сидели молча. Гроб государя установили на постаменте в склепе, и с похоронной церемонией было покончено – процессия стала покидать усыпальницу. Выходя, люди оборачивались, кланялись и обводили лицо кругом. Чуть поодаль служки держали ведра с водой и чистые расшитые рушники – обычай требовал омыть руки, чтобы не занести в дом смерть.

– Саша…

Он не смотрел на отца. Ему вообще никого не хотелось видеть. Матери больше не было – она сгорела от рака за несколько дней.

Саша сидел на скамейке возле дома, бездумно болтал ногами и ни о чем не думал. Мысли не шли в голову. Мысли не имели значения, потому что мамы не стало, и они с отцом теперь одни.

– Саша, – отец взял его за руки и повлек к доисторической колонке с водой, что торчала возле дома уже шесть веков и по-прежнему исправно качала воду. Это Ленинград, тут все подобные вещи сохраняются и берегутся. Отец нажал на рычаг, и тугая звонкая струя ледяной воды ударила Сашу по ладоням. Ее холод немного прояснил сознание. Саша взял у отца полотенце и огляделся.

Те, кто пришли проводить мать в последний путь, сейчас стояли возле входа в дом и разговаривали – уже не о Татьяне Торнвальд, а о своих делах. Потом они разойдутся по домам и семьям и обо всем забудут, а он, Саша, останется наедине со своей болью – на много-много дней, навсегда. Среди гостей он заметил очень красивую рыжеволосую женщину, которая пришла вроде бы одна, а не с кем-то. Красавица держала в руке крошечную сумочку и смотрела на Максима Торнвальда с сочувствием, но Саша так и не мог понять этого взгляда до конца.