Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман

Во время одной из моих экскурсий я разодрал штаны, и поскольку их у меня было всего лишь одна пара, пришлось срочно зашивать их толстенной иглой, куда была продета тонкая проволока. Но ткань не выдержала столь варварского способа штопки. Однажды утром Ирина вызвалась зашить дыру. Я сидел напротив, прикрывшись одеялом, наблюдая, как ловко женщина управлялась с моими штанами, и раздумывая, с какой стати ей ублажать какого-то там оккупанта.

Мы все чувствовали, что назревают события. Красная Армия была уже не та, что в 41-м, не раз приходилось замечать, как на горизонте ползут мощные «тридцатьчетверки», напоминавшие вышедших поохотиться голодных львов, готовых кинуться на добычу. Едва не задевая крыши, промчалась и пара штурмовиков, повергнув в ужас и нас, и местных. Скинув для острастки несколько легких бомб и дав очередь, самолеты исчезли. Одна из сброшенных ими бомб угодила в хату, позже мне сказали, что погибли старики-хозяева и несколько наших. Я открыл огонь из винтовки по штурмовикам, надеясь попасть в топливный бак или в пилота, но тщетно. Вернувшись в хату, я увидел, что Ирина трясется от страха.

— Вот же сволочи! — процедил я сквозь зубы.

— Никакие они не сволочи, — возразила женщина, — а герои-летчики!

Потом, усевшись у окна, она закрыла ладонями лицо и разрыдалась.

Неподалеку от нашей хаты находилась мастерская по ремонту танков. Я туда заходил ежедневно. Сам будучи танкистом-водителем, я всегда был рад помочь, и помощь мою с радостью принимали. Многие из ремонтников обшаривали городок в поисках чем поживиться, и меня поражало, насколько крепко засело в них неверие в возможность выбраться из западни, в которой все мы оказались.

За несколько недель до этого я потерял свой танк, причем при довольно необычных обстоятельствах, и теперь был рад, что избавился от своего железного гроба, который будто магнит притягивал вражеские пули и снаряды, как ни пытался я уворачиваться от огня противника. Теперь же я, переквалифицировавшись в пехотинца, имел куда больше возможностей юркнуть в минуту опасности в укромное место.

Все произошло, когда мы направлялись в один из небольших городков. Партизаны натянули колючую проволоку поперек дороги. Проволока, между прочим, была немецкой, похищенной из склада вермахта. Пытаясь пробить в проволочном заграждении брешь для следовавших за нами пехотинцев, я безнадежно запутался. Кончилось все тем, что я потянул за собой огромный шмот проволоки, что сильно затрудняло управление машиной.

Командир приказал вылезти через нижний люк и обрезать проволоку, а остальные члены экипажа следили за обстановкой из башни. Пыхтя, бранясь, я сам едва не запутался в колючках, пытаясь тупыми ножницами разрезать ее, как вдруг услышал специфический гул дизельных двигателей советских танков. Самих русских машин я не видел.

Потом я толком и не помню, что произошло. Помню только страшнейший взрыв, а уже после понял, что лежу на снегу у дощатого забора весь в крови и в изодранной чуть ли не в лохмотья форме. В глазах двоилось, но сумел разобрать, как метрах в семи от меня пылает мой танк. Мои товарищи так и остались в горящей машине, не имея никакой возможности выбраться. Только потом, когда я кое-как доковылял до остальных и когда они стали что-то кричать мне, а я их не слышал, я сообразил, что оглох. Ни о какой медицинской помощи здесь и речи быть не могло, меня просто швырнули в кузов грузовика, куда-то повезли, а потом, уже несколько дней спустя, признали «годным» и, стало быть, меня опять можно было бросить в бой, но уже в качестве пехотинца.

Поступил приказ назавтра покинуть город, и мы с горечью сознавали, что придется расстаться с уютной хатой Ирины. Мы не питали иллюзий насчет своего будущего, твердо зная, что нам уготовано пройти очередной круг ада в заснеженной степи. Пока мы находились в городе, нас реорганизовали — группа примерно в двести человек была подчинена новому командиру. Кроме того, нам придали парочку больших вездеходов, тащивших тяжелые орудия, что усиливало огневую мощь и мобильность нашего подразделения. Еще затемно мы стали готовиться к отбытию, и настроение было ниже нуля. Едва рассвело, как откуда-то появились наши «мессершмитты», мы от радости завопили «ура!» И как они могли здесь оказаться? Неужели их погнали сюда специально показать нам и таким образом повысить наш боевой дух? Во всяком случае, больше мы их не видели. Мы злорадствовали, мол, как это наши ныне пригвожденные к земле приятели из люфтваффе не улизнули отсюда, уцепившись им за хвосты.

Все стратегические пункты — заводы, мосты, телефонные станции и так далее надлежало подготовить к подрыву, что же касается домов, где проживало местное население, на этот счет никаких указаний не поступило. То ли оттого, что наш новый командир отличался гуманным подходом, то ли вследствие нехватки динамита, не берусь утверждать. Но после Сталинграда произойти могло все, что угодно, ненависть, как и любовь, способна на чудеса, посему командир любого ранга мог отдать какой угодно драконовский приказ в отношении мирного населения.

Едва солнце пробилось сквозь утреннюю морозную дымку, как первые колонны тронулись в путь. Нашей задачей было сформировать арьергард, и я, вернувшись в дом, завалился дрыхнуть у теплой печки. Когда меня растолкали, я попрощался с Ириной, поблагодарил ее за все, что она сделала для нас, и пожелал счастья. Было видно, что нервы женщины на пределе, и тут она возьми да расплачься. Еще на веранде я почувствовал запах гари и увидел клубы дыма, поднимавшиеся над Морозовской.

Мы стояли полукругом, вполуха слушая наставления офицеров. Я пытался закрыть ящик с инструментом, когда ко мне с безумным видом подбежала Ирина. Насколько я мог понять, какие-то солдаты собрались поджечь ее дом. Не спросив разрешения, я помчался к ее дому, Ирина за мной, и увидел, как с веранды сходят двое солдат. Позади них из распахнутой двери вырвались клубы черного дыма. Я заорал на них, мол, какого черта они подожгли дом. Они и ухом не повели, и мы попытались войти в горящее здание. Но тщетно — внутри все пылало и трещало. Мы в панике пытались вытащить кое-что из стоявшей у дверей утвари, и тоже не смогли. Огонь залить было нечем — воду взять было негде. Тут я заметил, что один из поджигателей стоит и ухмыляется, глядя на нас. Тут я буквально озверел. Однако мой соотечественник вкрадчиво осведомился, дескать, вообще за кого я, пригрозив, что сообщит куда следует о моем поведении. Я стал надвигаться на него, он потянулся к кобуре с пистолетом, что охладило мой пыл.

И тут один из унтер-офицеров вышел из-за угла и крикнул нам, чтобы мы стали в строй. Я колебался, раздираемый противоречивыми желаниями, и вообще уже не понимал, как мне поступить в данной ситуации. Я заметил, как к дому бегут соседи Ирины. Обняв женщину за плечи, я стал объяснять ей, что, мол, должен идти, но она смотрела будто сквозь меня, явно не воспринимая моих слов. Когда я, дойдя до угла, бросил последний взгляд на горящий дом, Ирина бессильно опустилась на колени и опустила голову. Я кипел от негодования и бессилия. Чем я ей мог помочь?

Меня вновь призвали в строй, на сей раз командир собственной персоной. Но даже это не произвело на меня особого впечатления. Боже, что здесь творится? Дым, огонь, варварство какое-то, пронеслась в голове мысль. Когда наша довольно растянутая колонна покидала Морозовскую, над городком продолжал стелиться дым. Никогда в жизни я не ощущал подобной, близкой к отчаянию растерянности. Когда я вновь обрел дар речи, нагнал одного пожилого уже солдата, шедшего впереди меня. Не рассчитывая на ответ, я все же рассказал ему об Ирине, о том, как мы прожили в ее доме все эти дни, и задал ему вопрос: а что, собственно, сделали нам эти русские, что мы явились в их страну и постоянно мстим им, мстим за что-то, превращая их жизнь в вереницу страданий.