Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман

Довольно большой, разбросанный городок был буквально забит войсками. Здесь были и итальянцы, из которых, похоже, русские успели выбить и без того скромные запасы боевого духа. В одном из каменных жилых домов разместился полевой батальон люфтваффе, этих легко было отличить по серо-голубым шинелям. Судя по всему, эта часть прибрела сюда с близлежащего и ныне захваченного русскими аэродрома. Они бахвалились, что, мол, они — войска особого назначения, что их подготовка стоит огромных денег и посему, дескать, глупо использовать их в качестве пехотинцев для затыкания брешей в линии фронта. Они не сомневались, что Геринг, высшее их начальство, всех поставит на уши, но вытащит их отсюда. Чего они пока что не удосужились понять, это того, что они, как и мы, действовали в составе 6-й армии Паулюса, которая именно по милости Геринга оказалась на грани катастрофы, поскольку вверенные ему хваленые люфтваффе так и не сумели обеспечить бесперебойное войсковое снабжение гигантской войсковой группировки. Короче говоря, представители люфтваффе особого сочувствия у нас не нашли.

Выставив на мороз каких-то непонятно откуда взявшихся румын, мы заняли пять или шесть домишек. Тот, куда попал я, представлял собой обычный двухэтажный крестьянский дом, деревянный, с обширной верандой во весь фасад. В нем проживала одна-единственная женщина, лет сорока с чем-то. Хозяйка объяснила, что этот дом был реквизирован для нужд немецкого командования — в нем неизвестный генерал разместил свой штаб и что, мол, этот генерал со дня на день вернется. Когда я поинтересовался, в какой же форме осуществлялась упомянутая реквизиция, она ответила, что ни в какой. Во всяком случае, пока мы оставались в этом доме, мы так и не дождались ни генерала, ни его штаба.

Какова ни была моя неприязнь к представителям геринговских люфтваффе, я готов был петь и плясать, узнав, что в их лазарете, разместившемся в здании бывшей больницы, есть зубной врач. Когда я тем же утром прибыл туда, в коридоре уже собралось несколько таких же несчастных, с унылым видом сидевших на длинной скамье. Когда я спросил, чего они носы повесили, мне ответили, что поводов для особого веселья нет, ибо стоит только взглянуть на бормашину этого «мясника». Когда я наконец уселся в кресло того самого «мясника» и попытался придать своей физиономии выражение безмятежности, он поинтересовался, не из 6-й ли я армии, действовавшей под Сталинградом. На мое счастье, он не стал допытываться у меня, какого я мнения о люфтваффе. Пару раз он задел бором воспаленный нерв, отчего я подпрыгнул чуть ли не до потолка, но уже вскоре я готов был расцеловать моего спасителя независимо от его принадлежности к доблестным военно-воздушным силам Геринга. Вернувшись в коридор, я вдруг обнаружил, что какой-то прохиндей увел у меня пилотку. Но в сравнении с вылеченным зубом это показалось мне чепухой, и я бодро зашагал к месту постоя без головного убора, невзирая на жуткий холод. Боже, думал я, какое же это чудо, если у тебя не болят зубы! Между прочим, вставленная им пломба продержалась аж три года.

Мы старались не досаждать своим присутствием нашей хозяюшке — ее звали Ирина. Относилась она к нам очень и очень уважительно. Она разместилась в какой-то комнатенке наверху, а мы заняли весь первый этаж. Света в доме не было, как, разумеется, не было ни газа, ни туалета, вообще никаких современных удобств. Мебели было мало, но чувствовалось, что Ирина — женщина чистоплотная, аккуратная, и мы, успевшие одичать за войну, все же невольно старались вести себя пристойно и ничего не поломать. Она постоянно вертелась у растопленной плиты — дрова поставляли мы из расположенного в двух шагах армейского склада, а иногда приносили с железнодорожного депо и уголь. В двух ведрах на коромысле Ирина приносила воду из колодца, расположенного через дорогу. Интересно было наблюдать, как ловко она управляется с двумя ведрами, привычно удерживая равновесие. Ирина была среднего роста, с начинавшими седеть русыми волосами, с большими зеленоватого оттенка глазами. Мне казалось, что в молодости она была красавицей.

Пару раз мне пришлось видеть, как она плачет. Не вытерпев, я спросил, уж не из-за нас ли слезы, она ответила, что нет, к тому же мы наверняка скоро уберемся по своим делам. Она оплакивала своих родных и близких, которых потеряла на войне. Кроме того, у нее оставались еще родственники, в том числе и дети, о судьбе которых ей было ничего не известно. Пугала ее и перспектива ожесточенных боев за город.

Обстановка в районе Морозовской была довольно стабильной: мы знали, что части Красной Армии подбирались к ней, но серьезных боев не было. Несмотря на то что внешне мы старались держаться спокойно, нервы наши были напряжены до предела. Сейчас, пока мы оставались в Морозовской, все было вроде бы нормально, но мы-то хорошо понимали, что однажды все равно вновь окажемся в снежно-морозном, белом аду.

Несмотря на жуткие морозы по ночам, дни были солнечными, и мне нравилось смотреть, как багровый шар солнца медленно исчезает за снежными барханами. Как я у же говорил, неподалеку располагалось железнодорожное депо, откуда доносились знакомые с детства гудки и пыханье паровозов. Пока они пыхтели, это означало, что дорога на запад, к дому, открыта. А именно дорога домой занимала все наши мысли. Поскольку наше подразделение не входило в состав обороны Морозовской и не было брошено на позиции за городом, и нам была поручена лишь охрана временного гарнизона, времени было вдоволь, и я при любой возможности бродил вокруг и наблюдал за жизнью степного городка. Зима входила в самую холодную пору, и я убедился, что никакой системы снабжения местного населения провиантом не было и в помине. Как не было видно на улицах ни собак, ни даже кошек. Большую часть местных жителей составляли люди пожилые, причем женщины. Кое-кто выпрашивал у нас поесть, но еды у нас у самих было в обрез. Случалось, что женщины помоложе предлагали за краюху хлеба даже себя. Когда я спросил у Ирины, как у вас здесь с едой, она ответила, что многие умерли от голода и что она сама выжила исключительно за счет того, что можно было достать продукты у ее проживавших в деревне родственников. Как и почти все здесь, у себя на огороде она выращивала картошку и другие неприхотливые овощи. Кроме того, местный Совет отрезал ей надел где-то у речки, где тоже можно было сеять. Но поскольку этот участок располагался довольно далеко и уследить за ним было трудно, часто картофель и овощи воровали. По словам Ирины, если живот подвело, тут уж не до законов. Я подозревал, что Советы организовывали доставку продуктов питания из контролируемых партизанами районов. Коммунисты, как утверждалось, насаждали в партизанских отрядах железную дисциплину, именно благодаря этому мы не имели возможности удерживать под контролем оккупированные нами районы. Я одолжил Ирине мешочек соли, которая в те времена была на вес золота, а когда потом попросил ее вернуть, она, густо покраснев, заявила, что, дескать, соль отобрали партизаны. Ну-ну, иронически подумал я, под самым носом у нас, взяли да и отобрали горсточку соли. Вообще должен сказать, что меня поражала выдержка русских людей, их воля к жизни. Я спросил об этом Ирину, она сослалась на Октябрьскую революцию, выпавшую на ее юность. Когда я высказал свое нацистское мнение о революции 1917 года в России, назвав ее противозаконным захватом власти уголовными элементами, она принялась горячо возражать — дескать, только революция даровала русским людям настоящую свободу, только она позволила им самим решать свою судьбу.