Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

«А откуда тогда берется свет?»

Так и жила.

Себе, Люсе Земляковой и еще часто, шутя, говорила многим: «Живу под плитой, вы же знаете моего Федора, он человек с характером»; говорила, а сама прочитывала в чужих глазах – мне бы так под плитой жить.

Татьяна стала часто летать в Лондон – с двенадцати лет Борис стал учиться там в частной школе. Отчасти она повезла его туда (и даже настояла на этом) не только в целях безопасности, хотя и это тоже: напряжения возникали все время, – но и для того, чтобы сын не видел их семейной жизни. Она сняла хорошенькую квартирку рядом со школой, узенький трехэтажный таунхаус – очень английский дом, потом Федор решил его купить, – и по два-три месяца в году, с перерывами, жила рядом с сыном, беспокоясь о том, чтобы Борис не забыл русский язык, чтобы он помнил, что его родина – Россия, почему-то это казалось важным.

Однажды у сына возникли проблемы с британскими мальчиками, они подрались, Борис начал методично разбираться с каждым, мстить. Ее вызвал директор. Был конец октября. Они гуляли долго с мистером Дэвидом Барнетом, веснушчатым, ветроморозоустойчивым джентльменом, по школьному парку, которому триста с лишним лет, как и школе, и говорили о воспитании, ментальности, о русских и англичанах. А потом директор стал за ней приударять. Таня не сразу это поняла, но все же ей было интересно, и очень хотелось изменить мужу, просто очень, а заодно попробовать помять в руках настоящего Шерлока Холмса, но в последний момент Татьяна побоялась повредить этой связью сыну. Да и сам этот Дэвид Барнет – не тот, был скуп, приглашал ее в паб, а платили поровну, что ей было просто дико, и вообще вспоминал о ней только ближе к пятнице. Таня решила, что Барнет хочет иметь четыре раза в месяц русскую Пятницу. Он такой Робинзон Крузо и будет приобщать ее к цивилизации, правильному взгляду на жизнь. Она имела неосторожность сказать, что с отцом ее ребенка у нее не совсем безоблачные отношения, и он распоясался – учил без умолку.

Потом она написала ему по скайпу: Дэвид, я уезжаю послезавтра утром и приглашаю тебя поужинать в ресторан Гордона Рамзи в среду, время выбери сам, я слышала, там отлично готовят. Барнет ответил – не может, дела. Пятницы закончились – она улетела в Москву в четверг.

В самолете догадалась, почему он, возможно, не пришел, надо было написать: «За ужин плачу я».

Точка. Она была поставлена так.

В Гостином дворе, рядом с Кремлем, принимали российских и зарубежных бизнесменов. Федору Матвеевичу Ульянову не пойти было невозможно – президент, премьер, вся администрация два дня изображали из себя либералов-рыночников, твердили про благоприятный инвестиционный климат, рассматривали различные способы снятия административных барьеров, а в кулуарах вели переговоры о якобы добровольном сборе денег на очередной гигантский проект. Ульянов в своем предпринимательском деле всегда старался, как сам говорил, не светиться, не давал интервью, рекламу компании нигде не размещал, бренд считал словом бранным. Таков был его характер и, одновременно, убеждение – деньги во всем мире любят тишину, а в России они любят тесно сжатый рот, бьют или награждают – неважно. Его бизнес стал уже достаточно большим и, как всякий российский, связан с властью, прикрыт ею. На второй день работы Международного круглого стола он узнал, что все должно закончиться банкетом для избранных в Георгиевском зале Кремля. Вопреки своим расчетам, он попал в самый узкий круг вошедших в специально составленный список. Это совсем не радовало, он понимал, что, если кто-то из его кремлевских знакомцев тянет его в первые ряды, значит, придется платить двойную цену. Именно так он размышлял, рассматривая открытку с золотым тиснением – в девятнадцать часов надо сидеть с женой за столом номер 19. Он позвонил Татьяне, объяснил ситуацию, просил приехать и заранее прислал машину к дому.

Татьяна была всегда в курсе того, что происходило в его компании, знала многое, если не все, общалась с заместителями и секретарями, иногда они пользовались ее влиянием, чтобы протолкнуть через своего упрямого начальника какое-нибудь дерзкое решение. Но она никогда ничего не обещала, отвечала «я попробую», и чаще всего у нее получалось, хотя он терпеть не мог, когда она «лезла в его дела». Но неписаным правилом было: переводчик на деловых переговорах только жена. После завершения таких встреч он внимательно выслушивал человеческую оценку каждого иностранного партнера. Татьяне позволялось в переводе дополнить его речь вежливыми оборотами, комплиментами, он так ей и говорил: «Добавь там что-то от себя, какие они хорошие и умные». Она добавляла, она чувствовала деловой дресскод, умела одеться, выглядеть женой русского бизнесмена. И в эти моменты Федор подтверждал для себя правильный выбор тогда, на «Льве Толстом»…

Впрочем, он никогда не собирался с ней расставаться, даже мысли такой не приходило, его не интересовали молоденькие, длинноногие, жеманные, купленные как пучок редиски. Когда он стал состоятельным, богатым человеком, хотя это слово не любил, говорил: «Ну какой я богатый, я могу себе только что-то позволить», в нем поменялся знак. В заводском клубе, за свадебным столом, он считал, что ему повезло с Татьяной, а теперь считал – это ей очень повезло с ним.

От дома, с Рублево-Успенского шоссе, до Боровицких ворот Кремля машина пронеслась «против шерсти» быстро, но встречные полосы стояли мертво – Таня еще подумала, как они поедут обратно. На проходной у металлоискателя ее встречал Федор.

– Надо поторопиться, – сказал он.

Гонимые пронизывающим ветром, который на кремлевских площадях всегда неожиданно жесткий, как сама власть, они прошли, не произнося ни слова. Безлюдный вечерний Кремль, бестолковая пустая Царь-пушка[2], канонический образец российской глупости, выставленная как самое большое военное и технологическое достижение своего времени, она чернела на фоне белых, воздушных, брошенных людьми церквей. Озираясь и инстинктивно боясь быть схваченными неведомой стражей, они вышли к Большому Кремлевскому дворцу с противоположной стороны от главного входа. Прошли еще несколько пунктов вышколенной охраны, оставили пальто и шубу в нижнем гардеробе и поднялись по мраморной лестнице наверх. Девятнадцатый стол оказался почти в самом углу Георгиевского зала, за ним уже сидели восемь напряженных мужчин. Татьяна и Федор кивком головы поприветствовали всех, сели и закончили тем самым человеческий натюрморт девятнадцатого стола, вписанный в белое, черное и золотое. Белые стены, скатерти, цветы, золотая лепнина, черные мужские костюмы… Стояла тишина, все понимали, что сейчас войдет президент. Никто не рискнул прикоснуться к вину и еде, которую пришедшие раньше гости могли самостоятельно взять у официантов, стоявших по стойке «смирно» вдоль стены.