Козел и бумажная капуста - Наталья Александрова

— И опять, конечно, вас заставляет нервничать муж... ну ладно, я звоню вам по другому поводу. Скажите, за последнее время, в самые последние дни не было с вами каких-нибудь необычных происшествий, каких-то неожиданных и странных разговоров?

— Что вы имеете в виду? — удивилась Елена Вячеславовна.

— Ну, может быть, кто-то с вами заводил разговор о вашей тете, Лидии Андреевне, и вообще о семье Скавронских.

— Да нет, — Елена Вячеславовна пожала плечами, хотя ее собеседник не мог видеть этого жеста, — никто со мной об этом не разговаривал... кроме милиции, конечно. Милиция, естественно, задавала вопросы, да вы и сами слышали...

— Ну, это понятно, — Вадим Романович говорил быстро и решительно, поэтому его слова показались даже невежливыми, — но я очень прошу вас, Елена Вячеславовна, если хоть что-то покажется вам необычным, странным... все, что угодно, если просто случится то, чего раньше не происходило, — позвоните мне, пожалуйста.

— Хорошо, — удивленно ответила женщина, — а что, собственно, происходит? Почему я должна ждать чего-то необычного?

— И еще раз напоминаю — вам ни в коем случае нельзя волноваться! — вместо ответа произнес врач и повесил трубку.

«Странный разговор, — подумала Елена Вячеславовна, — что он имел в виду?»

Но она тут же забыла об этом разговоре, потому что в дверь квартиры позвонили.

Елена Вячеславовна бросилась на звонок, как Александр Матросов на амбразуру, — это мог быть только он, только ее пропавший муж, хотя звонок был не его. Сеня обычно давал два коротких звонка и один длинный, а сейчас раздалась мерная и требовательная трель, но все равно это мог быть только он, только Сеня.

И на пороге стоял действительно он.

Но в каком виде!

Лицо его, обычно уныло-бледное, горело лихорадочным румянцем, причем на левой щеке отчетливо виднелся еще более яркий след губной помады.

Редкие бесцветные волосенки, обычно расчетливо уложенные венчиком вокруг тускло отсвечивающей лысины, были сейчас растрепаны и торчали в разные стороны с таким разнузданным видом, будто Семен Петрович подался на старости лет в панки.

Скромная летняя рубашечка Семена Петровича, несколько поношенная, но совсем недавно аккуратно выстиранная и отутюженная Еленой Вячеславовной, была измята и украшена пятнами томатного соуса и, что гораздо хуже, той же самой яркой губной помадой. Более того, эта рубашечка, которую Елена Вячеславовна обычно называла устаревшим, но очень уютным и домашним словом «бобочка», совершенно безобразным образом выбивалась местами из-под пояса летних чехословацких брюк, созданных еще в незабвенные времена социалистической хозяйственной интеграции, а что самое ужасное — она, эта бобочка, была неправильно застегнута, то есть не на те пуговицы, что могло бы любую другую женщину, в сочетании со следами вульгарной помады, привести в состояние ярости, переходящей в аффект.

Любую другую женщину — но только не Елену Вячеславовну. Потому что Елена Вячеславовна очень верила в своего мужа.

Она не столько верила в его высокие моральные качества, находящиеся на грани патологии и приближающиеся к известному некогда «моральному кодексу строителя коммунизма», сколько верила в то, что ни одна находящаяся в здравом уме женщина не может заинтересоваться таким представителем мужского поголовья.

Елена Вячеславовна скорее готова была объяснить пятна помады на лице и одежде своего мужа взрывом в парфюмерном магазине, мимо которого по случайности проходил Семен Петрович, чем его неожиданными успехами на амурном фронте.

Но в любом случае все это: пятна, пуговицы, невероятно долгое отсутствие, необычный звонок и, главное, совершенно невменяемый вид Семена Петровича — все это требовало немедленного и удовлетворительного объяснения.

— Сеня, Сенечка, — проговорила Елена Вячеславовна, вплотную приближаясь к своему суровому мужу и повелителю, — Сенечка, где же ты был так долго?

Оказавшись в непосредственной близости к мужу, она сделала еще одно открытие: от мужа пахло алкоголем. Несло дешевой водкой.

Может быть, для какой-нибудь другой женщины такое открытие было бы в порядке вещей, но только не для нее. Семен Петрович, при всех его недостатках, пьяным домой не приходил никогда.

— Семен! — воскликнула Елена Вячеславовна, в очередной раз хватаясь за сердце. — Семен, что это? Ты пьян?

Необыкновенный этот факт настолько не умещался в ее сознании, что она готова была принять любое, самое фантастическое объяснение мужа, лишь бы оно хоть как-то, хоть приблизительно вписывалось в вышеупомянутый моральный кодекс.

Но муж не оставил ей ни малейшей надежды.

— Да, я пьян! — сладострастно и с явным удовольствием сделал он это кошмарное признание. — Я напился! И нисколько этого не стыжусь!

— Семен, как ты можешь! — Елена Вячеславовна, бледнея и дрожа, отступила к двери кухни, которая, по-видимому, казалась ей более безопасной территорией.

— А вот могу! — орал блудный муж, надвигаясь на перепуганную жену с неотвратимостью айсберга, заприметившего на горизонте свой «Титаник». — А вот я теперь, может быть, вообще буду пить! Ты мещанка! Что ты понимаешь в жизни! Ты со своими болезнями заела мою жизнь! Ты никогда меня по-настоящему не понимала! Да кто ты такая? Ты... да ты просто... учительница!

Последнее слово показалось ему наиболее унижающим и выражающим всю меру его презрения к жене. И Елена Вячеславовна почувствовала это, поняла, как оскорбительно в устах мужа прозвучала ее профессия, профессия, которой она отдала не то что лучшие годы, потому что лучших лет в ее жизни попросту не было — профессия, которой она отдала всю свою жизнь...

Елена Вячеславовна закрылась на кухне, уткнулась лицом в милую ее сердцу клетчатую клеенку и горько зарыдала.

А Семен Петрович, гордо задрав голову в реденьких растрепанных волосиках и нетвердо ставя ноги на сильно выношенный венгерский линолеум, удалился в семейную спальню, рухнул на кровать, в чем был — в перемазанной соусом и помадой бобочке, в чехословацких сильно помятых брюках и в дешевых отечественных кроссовках «Динамо», — и мгновенно заснул, оглашая всю квартиру несоответствующим его тщедушной комплекции богатырским храпом.

Наутро Вадим был со мной сух и за завтраком глядел в сторону, но я решила не обращать на такие мелочи внимания. К тому же времени было мало, меня ждали дела.

Вадим уехал в больницу, а я выяснила интересную вещь: оказывается, хоронить Павла должны были на Охтинском кладбище. Кладбище очень старое, и теперь там не хоронят, потому что нет места — город подступил со всех сторон и некуда расширяться. Но родственники добились разрешения хоронить в старую семейную могилу. Какие-то там были сложные подсчеты — через сколько лет можно хоронить, через сколько нельзя, и сколько денег нужно заплатить. В общем, хлопоты их увенчались успехом, и похороны состоятся на Охтинском кладбище.