Дамы и господа - Людмила Третьякова

— Тебя все страшатся, а между тем тебя бы могли любить.

— Любить? — Она вдруг сникла и сказала почти ше­потом, устало: — Никто меня никогда не любил и не любит. Слышишь ты? Никто.

Испуганный тем, с каким выражением она произнесла эти слова, сын бросился к ней.

Она отстранила его протянутой рукой, и он остановился как вкопанный.

— Нет у меня детей, — твердым голосом продолжала Варвара Петровна. — Ступай.

С этими словами она повернулась и вышла из кабинета.

Через минуту в дверь проскользнула Варя и дотрону­лась до плеча Ивана Сергеевича, который стоял, закрыв лицо руками. Девушка поняла, что он плачет. Выходя из комнаты, сказал:

— Надо было сдержаться, молчать… Расстроил ма­меньку. Скажи ей: я завтра приду.

Эту ночь Иван ночевал у брата на Пречистенке. Утром, как и обещал, явился к матери просить прощения.

— Иван пришел, маменька, можно ему войти? — спро­сила Варя, постучавшись к Варваре Петровне и приоткрыв дверь в ее кабинет. Та сидела на диванчике спиной к ней и, не оборотившись, сдавленным голосом произнесла:

— Нет.

Если б люди могли предвидеть роковые для себя послед­ствия всякого в запале сказанного слова или опрометчивого поступка!

Варваре Петровне уже никогда не суждено было увидеть сына.

Варя провожала Ивана Сергеевича на крыльце. Они простились, и, уходя, он снова виновато сказал:

— Я не мог… Что же делать…

Весь дом после семейного скандала погрузился в ка­кую-то тягостную дремоту. Дворня ходила на цыпочках, а к комнатам барыни и вовсе опасалась подходить.

Часов в двенадцать дня Варвара Петровна позвала дочь к себе и отдала приказание ехать «туда». Та сразу поняла — в дом Николая на Пречистенку.

…Девушка долго стучала в запертые двери. Наконец вышел заспанный мужик и сказал, что молодые господа сегодня поутру выехали на почтовых по тульскому тракту.

Не зря Варя тряслась, идя с этим сообщением к ма­тери.

— Как? Уехали? — Варвара Петровна как будто не верила услышанному.

«Тут произошла такая сцена, которую я даже не в со­стоянии описать, — вспоминала в своих мемуарах Варвара Николаевна Житова. — С Варварой Петровной сделался точно припадок безумья. Она смеялась, плакала, произно­сила какие-то бессвязные слова, обнимала меня и кричала „Ты одна, ты одна теперь!“

…Братья в это лето обосновались в единственном ос­тавшемся от отца сельце. Оно располагалось в пятнадцати верстах от Спасского.

Дом прежних хозяев, которые уже давно умерли, только в насмешку можно было назвать барским. Но в этом об­ветшалом, заброшенном жилище Тургеневы нашли то, что для большинства людей дороже раззолоченных палат, — свободу и покой.

Первый раз Иван Сергеевич, оказавшись на родине, жил не в любимом Спасском. Мысль об этом, что ни го­вори, окрашивала грустью дни, проведенные под ветхой тургеневской крышей: и охотилось не так, и думалось не о том, и не писалось.

…Разрыв с сыновьями подкосил Варвару Петровну. Вся дворня шепталась, что барыня уже „не та“. Она сде­лалась очень тиха, обычно любившая порассуждать, теперь говорила редко и односложно. Чувствовалось, что нервы ее напряжены до предела. Горничные, доставая из комодов нужные барыне предметы, чтобы не загреметь ключами, завертывали их в носовой платок и осторожно поворачивали в замках. Каждый лишний звук словно вызывал у нее боль, она вскидывала голову, лицо ее напрягалось. Однако ни на кого не гневалась, не кричала, не преследовала.

Самый известный в Москве доктор Иноземцев, вы­званный в Спасское, нашел у Варвары Петровны признаки водянки. Ее состояние его встревожило. Он настаивал на возвращении в город. Больная долго отнекивалась, не поднималась с места, словно ожидала, что вот-вот в доме, погруженном в тягостную тишину, произойдет что-то для нее долгожданное и спасительное. Но в конце концов, буд­то в одночасье, еще больше сдала, съежилась и приказала собираться в Москву.

Еще не привели в порядок комнаты и всюду были видны приметы отъезда, когда на пороге спасского дома появился Иван Сергеевич. Видно, решение увидеть мать он принял внезапно: приехал с охоты, весь промокший, с ружьем и сумкой.

Узнав о том, что Варвара Петровна недавно отбыла, опечалился, не стал входить в комнаты и лишь у оставшейся, как всегда, сторожить хозяйство Агаши спросил:

— А как маменька? Что ее здоровье? Я слышал, она очень больна. Опасно ли?

Агаша, желая успокоить его, говорила, что в Москве под надзором доктора ей будет и спокойнее, и безопаснее.

— Что делает маменька с нашими письмами?

— Она читает их.

На том разговор и кончился.

…Пожив еще немного с братом, Иван Сергеевич уехал в Петербург, надо было торговаться с издателями, садиться за письменный стол, чтобы, не дожидаясь капризной дамы по имени Вдохновение, работать и работать. Впечатлений было хоть отбавляй. Он не мог забыть состязание двух голосис­тых мужичков в маленьком кабачке, неподалеку от своего сельца. Голос одного из певцов пробрал Ивана Сергеевича до дрожи. Кабацкий шалый люд тоже замер.

„Не одна во поле дороженька пролегала“, — пел он, и всем нам становилось сладко и жутко… Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала за сердце, хватала прямо за его русские струны… Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль».

Иван Сергеевич писал очень быстро. Мысли без труда облекались в слова, чтобы через некоторое время кто-то, раскрыв книгу с надписью сверху «Тургенев» и добравшись до рассказа «Певцы», прочитал его не без грусти: как же так, живешь-живешь, хлопочешь-хлопочешь, а что-то важное, от чего может стать «сладко и жутко», проходит мимо…

У молодости есть один козырь, который никогда не будет бит: надежда. Она смягчает все удары судьбы. Старость этого не знает. Ей знакомо слово, близкое по звучанию, но совершенно противоположное по сути, — «безнадеж­ность»…

Как ни переживал Иван Сергеевич семейный разлад, но под напором иных чувств и впечатлений неприятные мысли отступили на второй план. Он исправно слал в Москву письма, интересовался маменькиным здоровьем, однако жил своей молодой жизнью: ухаживал за женщинами, получал любовные послания от барышень и зрелых дам, нежно и красиво отвечал на них, ездил на свидания, но всякий раз на заключительном этапе, словно споткнувшись, останавливал свой любовный бег, твердо зная: жениться он не сможет, это не для него. Он уже связан нерасторжимыми узами с владычицей его души — Полиной. И с этим ничего не поделать.

Маменька однажды сказала ему с братом: «Бедные вы мои! Вы не будете счастливы, потому что вы однолюбы». Ей хотелось думать, что сыновья уродились в нее.

…28 октября 1850 года. И.Тургенев — П.Виардо, Петербург: