Дамы и господа - Людмила Третьякова

После кончины матери, встретившись с уже замужней сводной сестрой, Николай Тургенев со слезами говорил о своем отцовском горе. Больше потомства у них с женой не было. Он очень сокрушался, и вот тогда-то Житова услышала от него:

— On dirait, gue c'est la malediction de maman, gui a amenemes enfants au tombeau. Можно сказать, что проклятие маменьки свело моих детей в могилу.

* * *

И.С.Тургенев — П.Виардо:

«Я ничего не видел на свете лучше Вас. Встретить Вас на своем пути было величайшим счастьем моей жизни, моя преданность и благодарность не имеют границ и умрут только вместе со мною».

За границей из-за постоянных разъездов певицы Тур­генев часто расставался с семейством Виардо. Томительные недели и месяцы без Полины были заполнены мыслями о ней. Все, что имело к ее имени хоть какое-то отношение, становилось для него интересным. Желая увидеть родину певицы, Иван Сергеевич отправился, как он шутил, «шлять­ся по Пиренеям», начал изучать испанский язык.

С восторгом принял он приглашение супругов Виардо по­гостить в их имении Куртавнель под Парижем и очаровался романтикой этого места: замком, огромным таинственным парком. В этом обиталище владычицы его сердца ему очень хорошо работалось. В Петербург, в редакцию журнала «Современник», один за другим летели объемистые пакеты. И все с вещами превосходными! Тургенев сам чувствовал это и радовался за себя, за свою способность вдали от родины словно воочию видеть перед собой картины родного Спас­ского, лица друзей-крестьян, с которыми ходил на охоту, рассказы которых мог слушать часами и восторгаться — восторгаться изумительной выразительностью их языка, естественностью, умом, наблюдательностью и тонким чувством прекрасного, такого неожиданного в неграмотных людях.

Все было как нельзя лучше. Все удавалось. Холодной струйкой в это счастливое бытие вползала только мысль о деньгах. Гонорары поступали неаккуратно, после настоя­тельных напоминаний, или не поступали вовсе. Матушка денег упорно не слала.

…Весной 1850 года Тургенев получил от Варвары Пет­ровны письмо. Она сообщала, что, продав их слишком боль­шой московский дом на Самотеке, обосновалась в другом — на Остоженке, простом, изящном и уютном. И конечно, этот дом ждет его, «матушкино солнце», — Ванечку. Еще она извещала, что здоровье ее резко ухудшилось, потому ему следует ехать домой безотлагательно, на что она и посылает ему шестьсот рублей денег.

Тургенев вернулся. Дом на Остоженке, с тех пор ни­чуть, кстати, не изменившийся, ликовал. Был дан боль­шой обед с приглашением московских родственников и знакомых. И все, кто видели любимца хозяйки, могли бы повторить вслед за Ф.М.Достоевским, который с первой встречи был совершенно пленен Тургеневым: «Что это за человек!.. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован… Наконец, характер неистощимо-пря­мой, прекрасный».

Все соответствовало действительности, кроме богатства. Да какое там! Гости остоженского дома были бы изрядно удивлены, если б узнали, что наследник Варвары Петров­ны занимает у слуг на извозчика: то рубль, то тридцать копеек.

И вот эта-то окаянная житейская проза, самая что ни на есть обыденная, пошлая, которая, кажется, и краем не долж­на коснуться таланта такой величины и единственности, как Тургенев, разнесла в клочья и без того шаткое равновесие тургеневской семьи.

Началось с того, что Иван Сергеевич встретился с бра­том и тот рассказал, в каких тисках нужды ему приходится жить. Матушка пожелала, чтобы он перебрался в купленный ему на Пречистенке дом. Николай Сергеевич оставил пусть мизерные, но все-таки заработки в Петербурге, надеясь, что мать от огромного своего состояния теперь освободит его от забот о куске хлеба насущного. Не тут-то было! Старший Тургенев признавался младшему: «Все, что только можно было продать по мелочи, — продано». Разбившись как-то с женой на дрожках, Николай Сергеевич был вынужден расстаться со своими жалкими накоплениями, задолжал врачам, провизорам. Картина вырисовывалась достаточно ясная.

Что до Ивана Сергеевича, то он тоже уже не сомневался: жить придется от гонорара к гонорару вкупе с поденщиной — переводами.

И братья решили вдвоем обратиться к матери с прось­бой «определить им хоть небольшой доход, чтобы знать, сколько они могут тратить, а не беспокоить ее из-за каждой безделицы».

Не нарушая давно заведенных и незыблемых порядков, они после доклада камердинера вошли в кабинет матери.

Против всех ожиданий Варвара Петровна выслушала их спокойно, как будто даже сочувственно и обещала срочным образом решить сыновьи затруднения.

На следующий день в руках Ивана и Николая была бумага, где каждому «назначалось» по деревне. Так назы­ваемая дарственная не имела юридического оформления, а потому цена ее не превышала стоимости листа бумаги, на котором была написана.

Когда Иван сказал об этом матери, то услышал:

— Я просто тебя не понимаю, Жан, чего ты еще от меня хочешь? Я отдаю каждому из вас по имению…

Разумеется, Варвара Петровна по своей многоопыт­ности в юридических тонкостях имела дело с десятками, если не сотнями деловых бумаг и прекрасно знала, что ее «подарок» никакой законной силы не имеет.

Иван Сергеевич прошелся по комнате и, не говоря ни слова, вышел. За ним — его брат…

Дочь Варвары Петровны, которая была в курсе дел, обсуждаемых в матушкином кабинете, вспоминала, как по­разила ее покорность и бесконечная терпеливость братьев.

«На следующее утро, — писала она, — Иван Сергее­вич пришел к матери, все так же, как и всегда… Торжество Варвары Петровны было полное. Власть ее над сыно­вьями не поколебалась. Она обещала им многое, ничего не исполнила, и ни один из них не высказал ей никакого неудовольствия… По-видимому, Иван Сергеевич избегал всякого намека на вчерашний вечер». Быть может, гроза прошла бы стороной, но Варвара Петровна стала упрекать Ивана в неблагодарности:

— Я все делаю для вас, вы же мною недовольны. Вы имеете все. Вчера получили из моих рук по имению.

Это уже походило на злую насмешку.

— Никакого имения нет, и ничего ты нам не дала и ничего не дашь. Имения твои, все твое. Скажи нам просто: не хочу ничего вам дать — и ты слова от нас не услышишь. Зачем вся эта комедия?

И тут Варвара Петровна закричала:

— Ты с ума сошел! Ты забываешь, с кем ты говоришь!

Сын отвечал тихо, будто извиняясь:

— Да я и не хотел ничего говорить, я желал молчать. Разве мне легко все это тебе говорить? Ты же сама начала этот разговор… Ты не хочешь понять, что мы не дети. Твой поступок для нас оскорбителен. Мы были тебе всегда поч­тительными сыновьями, а у тебя в нас веры нет. Ты боишься нам дать что-нибудь из-за боязни утратить свою власть над нами. Ты веришь только в свою власть. А что она тебе дала? Право мучить всех.

— Я? Мучить?

Лицо матери пошло пятнами. Но Ивана уже было не унять. Боль, обида захлестывали его. До слуха Варвары Петровны донеслось: