Северный шторм - Роман Глушков

Я расскажу Сатане о том, что мне довелось не только воочию лицезреть конунга Скандинавии Торвальда Грингсона, не только трапезничать с ним за одним столом, но и наблюдать его в ярости. В настоящей дикой ярости, на которую способен лишь тот, кто не задумываясь готов потопить мир в крови, только бы угодить своим воинственным богам. И вы полагаете, что после этого меня устрашит рык Дьявола?

Проклятие, что ли, надо мной тяготеет такое – навлекать на себя гнев правителей, будь то хоть Глас Господень, хоть Верховный жрец язычников-норманнов? И ведь что примечательно: в обоих случаях это был абсолютно справедливый гнев, обрушившийся на меня за вполне конкретные проступки. Я всегда получал именно то, что заслуживал, независимо от того, чувствовал ли я себя при этом правым или виноватым…

Однако вижу, что моя вредная привычка – забегать вперед – вновь вышла из-под контроля. Поэтому будет лучше прекратить домыслы и перейти к фактам.

Пожелай вдруг Торвальд Грингсон завязать с прежней жизнью и податься к байкерам, они бы не приняли его в свое общество лишь по причине непомерной кровожадности. Ничего не поделаешь: от этой напасти старому прожженному вояке было уже не избавиться до конца жизни. Но в остальном у Людей Свободы не нашлось бы претензий к Вороньему Когтю: экстравагантный облик, татуировки, громкое, известное на весь мир прозвище, уважение и любовь Торвальда к колесной технике… А также блеск отчаяния и безумия в глазах – главная отличительная черта любого Человека Свободы, по которой эту публику можно было безошибочно узнать везде.

Вороний Коготь выделялся из своего окружения не только колоритной внешностью и зловеще-мрачной аурой, которая постоянно окружала его. Он обладал даром подавлять людей морально одним своим присутствием. И причиной этому была вовсе не носимая Торвальдом Корона Севера, запачканная кровью прежнего конунга.

В присутствии вождя норманнов я ощущал себя, словно рядом с неразорвавшимся снарядом – было крайне сложно предсказывать поступки человека, публично искромсавшего секирой десятки жертв. Вот он спокойно смотрит на меня проницательными глазами мудрого старца, но за взором этим явственно играют огоньки сдерживаемого гнева – не напускного, а вполне естественного, бывшего неотъемлемой составной частью грозного характера Торвальда. Только этот гнев и питал стареющего конунга той невероятной энергией, что помогала ему добиваться намеченных целей, какими бы невыполнимыми они ни казались.

Крепкие руки Грингсона не дрожали, и это лишний раз подтверждало, что рассказы о Торвальде как об отменном стрелке наверняка правдивы. Да и кобура его револьвера была подвешена на поясе достаточно низко – еще один характерный признак того, что Грингсон готов при первой же опасности мгновенно пустить оружие в ход. И большой вопрос, кто из нас оказался бы в такой ситуации проворнее: я со своим высокотехнологичным «глоком» или Вороний Коготь с его потертым револьвером сорок четвертого калибра, что отставал по технологиям от моего «глока» как минимум на полтора столетия.

До сего момента я встречал лишь одного человека, обладавшего столь жуткой харизмой, более свойственной свирепому хищнику, нежели тому, кто был слеплен по образу и подобию божьему. Бернард «Мясник» Уильямс, ныне покойный командир Первого отряда Охотников, мог бы сравниться с Торвальдом Грингсоном и в опыте, и в кровожадности, и в прирожденном таланте к лидерству. Лучшие Охотники из кожи вон лезли, чтобы попасть служить под командование Мясника. Но Вороний Коготь кое в чем его превзошел: держать в узде диких датчан было все-таки сложнее, чем дисциплинированных выпускников Боевой Семинарии. Пожалуй, здесь и крылось основное отличие этих двух одиозных личностей, с коими я имел честь быть по жизни знакомым: солдат Уильямс командовал солдатами, вожак звериной стаи Грингсон – подобными ему зверьми…

Мы прибыли в логово самых свирепых в мире хищников на шестой день осады ими Божественной Цитадели. Как только я увидел, что представляет собой эта осада, то сразу вспомнил натаскивание охотничьих собак на дикого медведя, на котором мне однажды довелось присутствовать.

Произошло это уже в России, в княжеском загородном имении. Огромный свирепый медведь, которого изловили живьем и держали в вольере специально для подобных целей, вертелся на месте и ревел, отбиваясь передними лапами от назойливых кусачих лаек. Казалось бы, что стоило генералу Топтыгину разорвать на клочки нападавшую на него свору? Однако хитрющие псы умело уворачивались от когтей неповоротливого зверя, донимая его молниеносными укусами. Травля больше напоминала игру, чем охоту, и, надо признаться, поначалу я даже усомнился, какой может быть прок от столь пугливых охотничьих собак. Но в действительности все было не так просто…

Естественно, тот тренировочный медведь остался жив и ничья кровь тогда не пролилась. Но в реальной травле лайки непременно измотали бы Потапыча возней и обескровили многочисленными укусами, после чего самая отважная из собак добила бы зверя, разодрав тому клыками брюхо или горло.

Возле осажденного Ватикана происходило практически то же самое. «Башмачники» учинили городу натуральную травлю, сутки напролет «кусая» его оборону и выжидая момент для решающего смертельного броска. Нам уже было известно от встреченных беженцев, что первая попытка штурма провалилась, после чего Грингсон сменил тактику, решив взять столицу измором. Пассивный вариант такой осады – блокада – был для Торвальда неприемлем, поскольку для окружения огромного города ему элементарно не хватало людей. Поэтому Вороний Коготь и использовал в своих целях один из способов псовой охоты на крупных хищников. Норманны уже «перегрызли» Ватикану морское сообщение и электричество, попробовали, пусть и безуспешно, дотянуться до горла, а теперь делали все, чтобы побыстрее обескровить жертву.

Зона боевых действий начиналась километров в тридцати от столицы. Сожженные дотла пригородные поселения начали попадаться нам незадолго до того, как на горизонте появились знакомые очертания ватиканских стен и Стального Креста. Встречавшиеся повсюду пожарища удручали – «башмачники» жгли все, что попадалось им на пути. Варварство норманнов, которое уже ощутили на себе строптивые жители Бонна, говорило, что Грингсон вновь впал в лютую ярость.

Я заранее готовился к тому, что непременно увижу что-нибудь подобное. И все равно увиденное сильно отличалось от ожидаемого. В центре некогда самой оживленной епархии Святой Европы ныне царили разруха и запустение. И если в районе Мангейма и Базеля это еще не вызывало особого потрясения, то возле столицы разоренные городки и поселки действительно повергали в уныние. Пустоши, которые мы пересекали по пути сюда, и те выглядели куда жизнерадостнее – для них безлюдье было вполне естественно. Здесь же оно изменяло окружающий мир до неузнаваемости.

Наше счастье, что у коменданта Базеля оказалась радиостанция и он предупредил конунга о появлении послов из России. Иначе нас с высокой вероятностью разнесли бы на клочки еще на подъезде к Вечному Городу. И российский флаг уже не помог бы – здесь с подозрительным автотранспортом норманны долго не церемонились. На это указывали многочисленные автомобильные остовы, торчащие прямо посреди пустынных дорог. В некоторых сожженных машинах виднелись обгорелые скелеты водителей и пассажиров – трудно было сегодня замешкавшимся беженцам миновать норманнские патрули. Может быть, раньше норманны и не стреляли бы напропалую по всему, что движется, но после провального штурма их ярость стала слепой.