Вторая жена - Луиза Мэй

торопясь и улыбаясь. Ей удается осилить половинку. Он нервничает, уговаривает – еще немного, и она скажет ему о крошке. Он добрый.

Но вдруг он говорит:

– Я ходил за ними для тебя, так что ешь давай. – И резко вдавливает ее лицо во вторую булочку с изюмом, еще лежащую на бумажном пакете из кондитерской.

Потом встает и идет в душ.

Сандрина медленно выпрямляется; вытирает нос, губы и говорит себе: «Хорошо, что я промолчала», а внутренний голос замечает:

Ты произнесла это вслух.

Она умывается над раковиной, достает полотенце из шкафчика, вытирается. И снова вспоминает Каролину – эта женщина знала, где что лежит; ее движения были машинальными, как у нее сейчас. Потом она думает, что если бы он вложил чуть больше силы, то мог бы сломать ей нос о твердую поверхность деревянного стола.

Ее муж спускается, одетый во все чистое, он не говорит ни слова и громко хлопает дверью гаража. Она принимается за уборку. Этот ритуал занимает ее целиком, она долго возит щеткой пылесоса по полу в надежде, что гудение заглушит гневный внутренний голос, который звучит все чаще и все громче.

Закончив с уборкой, она садится.

Она одна в пустом доме, уже давно такого не случалось, за исключением того дня, когда ее муж был задержан полицией. Обычно в доме были он и Матиас или только Матиас.

У тишины особая тональность. Что было бы, если бы я никогда не встретила мужчину, который умеет плакать? – спрашивает она себя. Если бы не увидела его по телевизору? Если бы не пошла на Белый марш, организованный Анн-Мари и Патрисом. Она дотрагивается до живота и говорит крошке: «Тебя бы не было, это точно».

Ей хотелось бы к чему-нибудь прийти. Голос говорит, что надо решать, пора. Но каждый раз мысли Сандрины уходят куда-то в сторону…

Слышится какой-то звук, она вздрагивает, оборачивается к двери, думая, что ее муж вернулся, что она прозевала, как он подъезжает, что он накажет ее за то, что она осмелилась слушать гневный голос, сидела тут сложа руки и размышляла без разрешения.

Нет, это не он. Показалось.

Ближе к вечеру она варит себе суп – первый раз за год – и ест у телевизора. Смотрит фильм, полный взрывов, и спрашивает себя, не соскучилась ли она по одиночеству.

Когда она выключает телевизор, в дверь стучат, и пустая тарелка, выскользнув у нее из рук, разбивается вдребезги на мраморном полу. Дыхание перехватывает, щеки горят, она идет к двери и на ходу пытается справиться с собой.

Это не он, это полицейская, что, возможно, еще хуже.

Сандрина открывает дверь, и полицейская улыбается ей. Мелькает мысль: может, ничего страшного? – но нет, это ужасно. Ее муж вот-вот вернется, он всегда возвращается неожиданно, и тогда она будет локти себе кусать.

Полицейская не успела спросить, можно ли войти, а Сандрина уже отрицательно мотает головой: нет, нет и нет.

– Сегодня он не придет. – Это первое, что говорит гостья вместо «доброго вечера», и Сандрина удивленно спрашивает:

– Откуда вы знаете?

Так начинается их диалог.

Полицейская поясняет, что ее коллега дежурит там, где сейчас находится господин Ланглуа. И если господин Ланглуа сядет в машину, коллега тут же сообщит.

Сандрине не приходит в голову спросить: «У кого он?» – нет, она спрашивает:

– А если он пойдет пешком, если ваш коллега его упустит?

Полицейская говорит:

– Нет, он за тридцать километров отсюда, он не пойдет пешком.

Разговор завязывается, ничего не поделаешь, пусть она проходит.

– Спасибо, – говорит полицейская, усевшись на «свое» место.

Сандрина просит ее извинить и собирает осколки, вытирает с пола капли супа.

– Хотите, я помогу? – спрашивает полицейская.

Сандрина говорит:

– Нет, спасибо, все нормально.

Закончив, она садится на диван.

– Вы уверены, что вам не нужна помощь?

Сандрина молча сидит напротив, она настроена чуть менее враждебно, чем обычно. Полицейская осторожно спрашивает, знает ли Сандрина, где ее муж.

«Нет», – качает головой Сандрина.

– Он у другой женщины.

ЧТО?! – вопит голос.

– Прошу прощения? – говорит Сандрина.

– Господин Ланглуа находится у своей… у своей любовницы. Полагаю, ее так можно назвать, пусть официально вы и не женаты. У Доминики. Вы знакомы с Доминикой?

«Нет», – качает головой Сандрина.

– Что ж, а он – да. Месяцев восемь.

«Нет», – мотает головой Сандрина.

– Да, Сандрина, мне очень жаль, но это так. А до нее была Сандра. А до Сандры были, разумеется, и другие, и при Каролине тоже.

Полицейская рассказывает о том, что происходит у Маркесов. К Каролине возвращается память, она вспомнила и узнала своего сына.

– И зачем господин Ланглуа выбрал такого дорогого адвоката? – усмехается она и рассказывает, что бывает, когда женщины требуют единоличной опеки над своим ребенком. – Нос Каролиной ничего такого не случится, потому что у нас есть досье на ее бывшего мужа, и оно пополняется.

Сандрина не слышит ее. Она думает: у ее мужа две женщины. Две женщины – это выбор. Две женщины – это не про любовь. Любовь иногда застает врасплох. Можно любить кого-то, можно думать, что навсегда останешься ему верным, но вдруг – внезапно, совершенно неожиданно – встречаешь кого-то другого, и этот человек проникает в самое сердце, ловит на крючок. Это – любовь, а против любви нет никакого средства. Она вот встретила мужчину, который умеет плакать, и ничего не смогла с собой поделать. Она полюбила его.

Но две женщины… две женщины одновременно…

Две женщины – это уже не любовь: это несомненное оскорбление, желчь, которой плюют прямо в лицо. Это все равно что сказать: «Толстая тупица, мне плевать на тебя, мне пофиг, что ты и кто. Я трахаюсь на стороне. Я изменяю тебе, я обманываю тебя. Ты женщина, которой изменяет муж. Но ты все равно будешь жить со мной».

Она вспоминает о ночах, проведенных на полу, потому что «сучки должны спать на полу», она вспоминает о прощении, которое должна была вымаливать, когда ее муж вбил себе в голову, что она спит с Кристианом, с адвокатами из ее конторы, со стажером, которого он увидел, когда тот, на ее беду, вышел за ней из здания. Он шпионил за ней, упрекал ее за связь с кассиром с 32-й кассы, с аниматором из центра отдыха, с директором школы… Она вспоминает немыслимые вещи, которые он говорил ей про жирные ляжки и про то, что она, блядь, раздвигает их перед кем ни попадя. Вспоминает жесты, сопровождавшие оскорбления, грубые пальцы и когти стервятника, разрывавшие ее надвое, чтобы разглядеть орудие воображаемого преступления, обнюхать ее