Булатный перстень - Дарья Плещеева

Печатать свои вирши и басни он начал в двадцать три года и не на шутку увлекся поэзией. Сдружившись с поэтом Михаилом Херасковым, который, будучи его четырьмя годами старше, уже был знаменит, хотя и не в такой мере, как Александр Сумароков, и собрал вокруг себя молодые дарования, Ржевский взялся строчить стихи для журналов «Полезное увеселение» и «Свободные часы». Стихи были удачны — сам Сумароков их одобрял. Когда Ржевский позднее посчитал свои труды тех лет, то вышло, что за год печаталось обыкновенно более полусотни его занятных опусов. Но бурное увлечение стихотворством уложилось в четыре года — далее Ржевский не столь писал, сколь пописывал для собственного удовольствия, хотя дружил с Дмитриевым и Державиным.

Его служебная карьера складывалась отменно, и даже свое поэтическое дарование он умудрился поставить на службу карьере — хотя писал совершенно искренне. Когда после смерти государыни Елизаветы Петровны царем стал ее племянник Петр Федорович, гвардия впала в недоумение — царя ждали, готовы были его приветствовать, но его затеи и выходки смущали. Ржевский написал в честь императора две оды, но вскоре разочаровался в Петре и примкнул к будущим участникам «шелковой революции». Следующая его ода была уже посвящена восшествию на престол государыни Екатерины.

Позднее он участвовал в комиссии о сочинении проекта нового Уложения как депутат от города Воротынска Московской губернии, это было в 1767 году; затем более двух лет был вице-директором Академии наук, вскоре сделался президентом Медицинской коллегии, в тридцать шесть лет стал сенатором с производством в чин тайного советника, два года спустя был удостоен ордена Святой Анны.

При этом он продолжал понемногу творить: сочинив драму из древней русской жизни «Смердий и Прелеста», устроил так, что она через три года с успехом была поставлена на придворном театре.

Именно этого человека предпочла прочим кавалерам совсем юная Глафира Алымова, вовсе не беспокоясь, что он, при всех своих чинах, был небогат. Она угадала в нем иное богатство, — он смог сделать ее счастливой.

Разумеется, всего жизнеописания господина Ржевского Ероха не знал, но слыхал, что тот — человек порядочный. Можно было рассчитывать, что он выслушает трагикомическую историю с письмом и даже вернет его. Набравшись мужества, Ероха пошел в Итальянскую.

Когда он приносил письмо, его приняли куда лучше: ясно было, что странный человек в матросской шапке, заглянув на несколько минут, хочет одного — избавиться от своей ноши. Когда тот же человек стал домогаться встречи с хозяином дома, ему объяснили, что хозяин отъехал, когда вернется — неведомо, а ждать в сенях нельзя.

Ероха полдня околачивался у дома Ржевских, но отходил по нужде и проворонил Алексея Андреевича. Тот пообедал с семьей и опять укатил.

Ерохина планида в небесах наслаждалась собственной гнусностью и ехидством.

— Долбать мой сизый череп… — проворчал Ероха, в пятый, не то шестой раз поняв, что Ржевский опять от него ускользнул.

Обстоятельства прямо-таки подталкивали в спину: ступай, раб Божий, в кабак и залей горе вином! Еще кафтанец можно пропить! А потом — да хоть бы и на паперть, пьющего человека в России жалеют и кусок хлеба всегда подадут. Да и забыть навеки про флот…

Однако забыть он не мог. Флот обидел Ероху — без него ушел на войну. Это было жестоко и несправедливо — он действительно хотел воевать, в любом чине, хоть котел на камбузе драить. Но эскадра снялась с якоря без Ерохи. Последняя возможность стать человеком растаяла в тумане и скрылась за окоемом.

Плохо было бывшему мичману, очень плохо. Он выхаживал свое скверное настроение взад-вперед по Итальянской. Он видел, что главный шанс проворонен, остался шанс махонький — хоть как-то исправить зло, им совершенное, чтобы не вышло, что он отплатил Змаевичу пакостью за хорошее отношение. Не так уж много людей соглашалось теперь считать Ероху человеком — вон, Майков и вовсе в покойники записал…

Меж тем небо затянуло тучами. Пошел мелкий дождь, и Ероха чертыхнулся — промокнуть ему вовсе не хотелось. И тут же свершилось чудо — ноги принесли Ероху к дверям дома Ржевских как раз в тот момент, как у них остановился экипаж и отворилась дверца.

Бывший мичман не знал сенатора в лицо, но как-то догадался — такое тонкое, умное, большеглазое лицо кому попало принадлежать не может. И кинулся наперерез с криком:

— Господин Ржевский, стойте!

— Кто вы, сударь? — спокойно спросил Алексей Андреевич. — Что вам угодно?

— Я отставной мичман Ерофеев, к вашим услугам, — отвечал Ероха. — Я должен просить вас о некоторой помощи…

— Двух копеек вам достаточно?

Голос Ржевского был холодно-снисходителен.

— Да нет же, сударь, я не желаю денег! Я прошу лишь уделить мне пять минут!

— Любопытно. Особа, не желающая денег. Хорошо, взойдем в сени.

В сенях Ржевский снял треуголку и отдал лакею. Лакей, видя, что этот странный человек — хозяйский гость, протянул руку за головным убором, но Ероха эту руку отвел. И тут же на отцовский голос выбежали дети.

— Стойте, не подходите к гостю, — велел им отец. — И вы, сударь, к детям не приближайтесь. Говорите, что надобно, и уходите.

Ероха растерялся. Ржевский, по виду — человек мягкий и спокойный, умел говорить таким повелительным тоном, что захотелось, пятясь, убраться из сеней на лестницу. На помощь ему, сам того не желая, пришел пожилой лакей.

— Ишь, ходят, паршу свою по домам разносят! — негромко сказал он с презрением.

— Да нет же! — воскликнул Ероха. — Нет у меня никакой парши!

И сорвал с головы шапку. Под шапкой был тот самый сизый череп, уже покрывшийся черной щетиной.

— А чего башку обрил? — спросил лакей. — Дозвольте, барин, спустить прощелыгу с лестницы!

— Господин Ржевский! Выслушайте, христа ради! — и Ероха бухнулся на колени.

— Тут не богадельня и не приют для умалишенных, — отреагировал на это Ржевский. — Выставь его, Савелий!

— Господин Ржевский! Я принес вам письмо от Корсакова!

— Как, еще одно?

— Да нет же — то, первое! Господин Ржевский, это письмо ввергло меня в беду, выслушайте, ради бога, только вы можете мне помочь!

— Известно ли вам, как это письмо попало к Корсакову?

— Да! Известно!

— Встаньте. Савелий, уведи ребятишек. Я прямо в сенях с вами и побеседую.

Савелий, выросший вместе с барином, пользовался в доме едва ли не меньшим авторитетом и тут же увел детей.

— Итак, кто отправитель письма?

— Господин Змаевич, что служит на «Дерись» в чине мичмана, — отрапортовал Ероха.

— Отчего оно оказалось у Корсакова? Из его записки я понял, что это какая-то нелепая случайность.

— Не случайность, а я — я во всем виноват, — признался Ероха. — Меня просили доставить это письмо господину Нерецкому, а я… — И он вкратце рассказал свои похождения.