Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер

Силье, доносится до меня оклик Эгиля, но я не отвечаю, открываю дверь, выхожу на крыльцо, спускаюсь во двор, иду по двору, слышу, как за спиной открывается дверь. Силье, слышу я голос Эгиля, но продолжаю идти, не оглядываюсь, иду мимо мусорных баков, выхожу на тротуар, чувствую себя до странности легкой и веселой, слышу, как Эгиль бежит за мной, останавливаюсь, с улыбкой смотрю на него.

В чем дело, а? — говорит Эгиль. Может, останешься со мной? — вырывается у меня, я слышу свои слова и опять ошарашена ими, стою и смотрю на Эгиля, улыбаюсь. Остаться с тобой? — переспрашивает Эгиль. Мы ведь не можем просто взять и уйти, говорит он, у нас гости. А нам-то что? — говорю я, слышу свои слова и ужасно им радуюсь. Мы просто сядем в машину и уедем, говорю я, слышу свои слова, вижу, как мы с Эгилем уезжаем прочь, и чувствую, что вправду хочу этого, чувствую, что мне ничего не стоит вправду так и сделать, смотрю на Эгиля, улыбаюсь, поднимаю руку и смахиваю волосок с его пиджака, а он стоит и смотрит на меня, я смахиваю еще один волосок, проходит несколько секунд, он что-то бормочет и опять безнадежно качает головой. А куда мы поедем? — спрашивает он. Просто поедем, а там видно будет куда, говорю я. Вроде как roadmovie,[16]говорю я, слышу свои слова, понять не могу, откуда они взялись, через меня словно говорит кто-то другой. Силье, говорит Эгиль. Ну в чем дело? — говорит он, а я смотрю на него, опять улыбаюсь. А? — говорит он. Ты со мной или нет? — коротко спрашиваю я. Силье, говорит он, чуть возвысив голос, серьезно смотрит на меня, а я смотрю на него тем же легким и безразличным взглядом, жду секунду-другую, потом пожимаю плечами. Нет так нет, говорю я, легким и безразличным тоном, и чувствую себя тоже легкой и безразличной, проходит секунда, я отворачиваюсь и иду прочь. Силье, еще раз говорит он, но я не отвечаю, не оглядываюсь, просто ухожу, а Эгиль наверняка думает, что я схожу с ума, и мне очень забавно, что он думает, будто я схожу с ума.

Когда мы пили пиво на воздухе, в «Прибрежном уголке»

Сетевые продуктовые супермаркеты, если память мне не изменяет, появились в Намсусе в начале восьмидесятых, а в конце восьмидесятых они вытеснили большинство мелких магазинов в городе и окрестностях. Я бы наверняка обратила на это внимание, но, вероятно, не стала бы особо задумываться, если б не мама, она просто рассвирепела, когда викскому мяснику пришлось закрыть торговлю и единственная в городе мясная лавка уступила место более дешевым, но и куда худшим мясным прилавкам в супермаркетах, где, как твердила нам мама, рискуешь нарваться на продавца, которому еда ни капельки не интересна и который толком не отличает лопатку от вырезки. Вот пример того, как беспощадные силы капитализма налагают отпечаток на местное общество и на нашу будничную жизнь, говорила она (с плохо скрытой язвительностью по адресу моего отца, предпринимателя и капиталиста), и когда мы по ее поручению пошли в магазин, чтобы закупить недостающее для сегодняшней вечеринки, то прямо-таки досадовали, что послали нас за самым обыкновенным лососем, а не за чем-нибудь таким, о чем, как мы думали, неквалифицированный продавец за мясо-рыбным прилавком слыхом не слыхал, например филе-де-миньон. Но, увы, мы не только обманулись, радостно предвкушая, что безнадежно вздохнем над никчемным продавцом, а заодно и над всей отчуждающей капиталистической системой, мало того, у прилавка нас еще и унизили и круто поставили на место, потому что продавщица, добродушная полная женщина, говорившая на оверхаллском диалекте, спросила, от какой части рыбы нам отрезать, от головы или от хвоста, а мы понятия не имели, что лучше, и, после того как она все нам объяснила и посоветовала выбрать куски ближе к голове, нам трудновато было считать себя сведущими клиентами, у которых множество нареканий и насчет товаров, и насчет обслуживания.

Позднее, когда мы вышли из приятной магазинной прохлады и солнце начало припекать наши голые плечи, ты предложил выпить пива где-нибудь на воздухе, и я была очень не прочь, только вот сомневалась, можно ли, ведь жарища, почти тридцать градусов в тени, а у нас в сумке два кило свежей рыбы. Ты сказал, что все наверняка будет в полном порядке, и хотя уверенности у меня не прибавилось, я сказала о’кей, и мы двинули в «Прибрежный уголок», где заказали по ледяному пиву и сели за столик на двоих, возле самой балюстрады. Только ополовинив стакан, я заметила, что всего через несколько столиков от нас сидят Юн, Эскиль и их папаша, жуткий скандалист, получивший увольнительную из тюрьмы, где он отбывал солидный срок за контрабанду наркотиков для мотоциклетного клуба, которому задолжал деньги. Юн рассказывал, что отца на время отпустят, но не говорил, что тот приедет сюда, и от изумления я подтолкнула тебя, так что немножко пива выплеснулось из твоего стакана через край, на стол, образовав блестящую, чуть дрожащую лужицу. И как раз когда ты обернулся посмотреть, отчего я так разволновалась, какой-то здоровенный малый с осоловелыми от пива, слезящимися глазами и нехорошей ухмылкой встал и пошел к их столику. Не помню, как его звали, но он был вроде как местный up-and-coming[17]забияка, и все понимали, что он надумал спровоцировать Юнова отца, вроде как бросить вызов предшествующему поколению скандалистов, и, хотя отец Юна находился в увольнительной и с этой точки зрения, участвуя в скандале, рисковал много потерять, завести его оказалось легче легкого. Когда молодой бугай оперся обеими руками на стол и во весь голос принялся нагло рассуждать, что, мол, те, кто мотает срок в тюряге, лишены секса с женщинами и, чтобы дать выход похоти, большинство, как все знают, занимается этим друг с другом, Юнов папаша смотрел ему прямо в глаза, причем явно не пытался показать этим взглядом, будто он круче, чем на самом деле, и напугать задиру, он просто сосредоточил во взгляде известную всему городу неимоверную ярость, которая уже закипала. Посетители, особенно те, кто знал Юнова папашу, прекрасно это сознавали, и атмосфера тотчас накалилась. Какая-то рослая женщина с прокуренным голосом, искусственной розой в волосах и большими белыми грудями, выпирающими из маловатого бюстгальтера, встала, подошла к парню и предложила ему отойти с ней к другому столику, ей, мол, надо с ним потолковать, и хотя парень наверняка раскусил уловку, смекнул, что она просто хочет увести его отсюда, пока не грянул скандал, он все же пошел с ней. По-прежнему ухмылялся, буркнул Юнову папаше: Ой-ой, как ты меня напугал! — но все видели, что он боится, да он и сам наверняка это понимал, а чем яснее ему становилось, что он потерял лицо и поставил под угрозу свою славу крутого и отчаянного забияки, тем больше его обуревала жажда мести, и минут через пятнадцать, набравшись храбрости, он вдруг опять навис над их столом, еще более наглый и с еще более широкой издевательской ухмылкой. Несколько пошлостей отец Юна выслушал молча, ничего не предпринимая, но когда парень спросил, какая роль ему нравится больше — активная или пассивная, сдержаться уже не мог, встал, произнес риторическую, но обязательную фразу «пойдем выйдем», после чего последовала короткая и весьма неприглядная расправа: парень даже замахнуться не успел, а Юнов папаша пнул его в пах, потом обхватил руками его затылок, нагнул голову книзу и врезал коленом ему в нос, причем не один раз, яростно смеясь сквозь зубы и спрашивая, по-прежнему ли парень думает, что связался с паршивым гомиком.