Спящая - Мария Некрасова

–Не мешай мне!– я услышал это как будто со всех сторон и ниоткуда, руки сами отняли бинокль, я отшатнулся…

–Да на что ты там всё смотришь на такое страшное? Я тоже хочу.– Миха взял у меня бинокль и стал смотреть сам.

–На собаку…– Голос у меня предательски дрожал. И ещё, кажется, руки.– Миха, ты веришь в оборотней?

Я сначала сказал это, а уж потом подумал. Догадка озвучилась раньше, чем я её осознал. Это дед-Витино «Какая собака, такой и хозяин», это из сна «С того света добрался» иэто не собачье поведение пса, это Катькино «Он разговаривает со мной»– да со мной тоже, чего уж там! Оборотень. Тогда мне это уже не казалось глупым… Но только не Михе.

–Ага, вон как раз один идёт!– он не отрывался от бинокля, но голос был такой беззаботный, что ясно: ни черта он не верит. Я бы тоже не хотел…– С рюкзачком, ты посмотри-ка, бежит на трёх ногах, торопится… Тоже к реке. У них там собрание, Ромка. Будут обсуждать, как заставить луну быть вечно полной и никогда не худеть…– Он задрал голову и завыл как дурак. Получилось, наверное, смешно, но мне-то было не до смеха.

–Кто там ещё?– Я взял у него бинокль. К реке, опираясь на свою палку, действительно быстро, насколько это возможно, спускался дед Витя. Собака сидела на берегу под самым откосом и наблюдала. Дед Витя не видел её, он спешил, странно спешил – не убегал, а наоборот. В бинокль я мог разглядеть его лицо: сосредоточенное и какое-то озабоченное – так торопятся по важному делу.

Ближе к концу спуска он не выдержал, сел и съехал к берегу на пятой точке. Собака была у него за спиной, но не шевелилась. Сидела и смотрела. А дед Витя оглянулся по сторонам (могу поклясться, что он не увидел собаку или не обратил внимания. Скользнул взглядом, как по пустому месту, и всё)– и замер в шаге от воды.

Он смотрел как бы на меня, но насквозь, вдаль и немножко на воду. Озабоченное выражение сменилось отрешённым, он будто уснул стоя с открытыми глазами. Теперь на берегу было две неподвижные статуи.

–Что там?

–Дед Витя мечтает…– нехорошее чувство опять толкнуло меня в рёбра. Вроде ничего не происходило…– Сматывай удочки, Мих. Поехали домой. Места уже в вёдрах нет…– Я сунул ему бинокль и, бормоча всё это, вытравливал якорь. Не получится, никогда у меня уже не получится порыбачить спокойно, посмеяться с другом, пожить как человек, без страха. Я не знал ещё, чего ждать. Только знал, что ничего хорошего.

Отвязанная лодка тут же поплыла вниз по течению, в сторону дома, в сторону деревни и деда Вити на берегу. Я смотал Михину удочку и налёг на вёсла, помогая реке.

–Он плачет.– Миха удивлённо отнял окуляры от лица.– Не знаешь, что у него случилось?

Я не знал. Я грёб. Надо было, вот надо, нехорошее чувство толкало в рёбра и сжимало горло, но дышал я пока нормально, мне надо было грести.

–Вот и выясним. Бери третье весло, рули!– Я это выкрикнул так, что, наверное, в деревне было слышно.

–Ты что, сырой рыбы налопался?– Миха уставился на меня как на чокнутого, но весло взял.

Я не стал отвечать. Грёб, молча грёб, ещё не понимая зачем. Ох, далеко же мы отошли! Нет, сильное течение делало своё дело, мы шли с хорошей скоростью, а в голову всё равно стучалось: «Не успею!»

–Не мешай мне!– голос врезался в уши со всех сторон. Я знал, кому он принадлежит, я торопился изо всех сил…

УМихи оставалась свободная рука, и он поглядывал в свой бинокль, опасливо косясь на мою физиономию:

–Знаешь, он собирает камни в рюкзак… И плачет.– Наверное, он всё понял в этот момент.

А я вообще не слушал, я грёб как заводной, и то, что сказал Миха, дошло до меня не сразу.

–Подранок. Подранок. Поймаю подранка…– Голос бубнил у меня в голове, а потом рявкнул:– Не мешай!– это и помогло мне понять.

Мы были уже близко. Я уже без всякого бинокля видел маленькую фигурку на берегу. Сгорбившись под тяжёлым уже рюкзаком, она ковыляла, опираясь на свою палку, ковыляла к речке, к самой воде…

–Дед Витя!– я крикнул – и сам испугался своего голоса. Фигурка вздрогнула, глянула в мою сторону («Не мешай!»), перекрестилась тонкой рукой и шагнула.

Я завопил от ужаса, а этот глупый пёс ещё лил мне в уши своё «Не мешай!». Адский шум накрыл меня как волной, кажется, я оглох на некоторое время. Руки сами нажимали на вёсла, сильнее и сильнее, будто я вспарываю брюхо реке, да этого мне и хотелось. Миха ошарашенно посмотрел на меня (он же спиной, он же не видит!), потом обернулся – и замер с повёрнутой головой. Где-то на том берегу сразу несколько маленьких фигурок повернулись в нашу сторону и приставили ладони козырьком.

…Мы ведь почти успели тогда. Вниз по сильному течению, да с вёслами, могли бы успеть! Я видел, как сносит течением палку и дурацкую шапочку, над которой мы сЛёхой вечно подтрунивали. И я грёб за этой палкой, зная, что уже всё, что поздно, но остановиться не мог. Мы неслись ниже и ниже по течению, как огромная щепка по маленькой речке. Её переплюнуть можно, на первый взгляд трудно поверить, что она способна убить. Я грёб бы, наверное, до сих пор, если бы Миха не дал мне по рукам.

Маленькая боль вышибла первую слезину. Я сполз на дно лодки, где валялись уже опрокинутые вёдра, скакали выжившие рыбины. Скрючился на дне, рядом сМикки и разбросанной рыбой, и заревел, не стесняясь Михи.

Слёзы страха самые ядовитые. Они выкручивают руки и пережимают горло, и нельзя сказать «Завтра всё пройдёт»– потому что не знаешь, наступит ли твоё «завтра». Я лежал, уткнувшись лицом в уже неживую рыбину, и выл. Миха вроде пытался утешать меня, но в ответ я мог процедить только одно слово:

–Собака! Собака…

Потом мы долго тащили лодку со всем барахлом, и, кажется, ничего тяжелее я в жизни не поднимал. Руки камнем тянуло к земле и ниже, мокрый резиновый борт шаркал по штанине, джинсы намокли, и ветер тут же радостно набросился с холодком. Солнце светило в глаза, а ногам и рукам было холодно.

Миха помалкивал, понимал, что лучше помолчать, а мне хотелось бежать по деревне и орать это глупое «Собака!»– чтобы все слышали, чтобы все поняли, чтобы никто больше не пострадал. Это сделал он, чёртов пёс! Я видел: он был рядом, он заставил его, как заставляет Катьку и деда Артёма забыть про Микки, как в тот раз заставил деда Витю идти к бурелому: яже не слышал ничего – он один слышал. И я думаю, что Юрича он тоже заставил.

Мой дом был заперт на висячий замок: отец опять на дежурстве. Мы бросили лодку во дворе и плюхнулись на крыльцо без сил: всё-таки это очень тяжело – вот это вот всё. Я не мог не то что смириться – я поверить не мог, хотя видел всё и даже слишком много. Казалось, стоит выйти за забор, пройти по улице, заглянуть в старый, но ещё крепкий домик с так и не подключённым электричеством – как вскочит на печке тёмный силуэт и завопит своё «Малахольный!». Всю жизнь он от него бегал, а умер от его собаки – или всё-таки… Да, в тот момент я поверил в оборотней.