Альпийский синдром - Михаил Полюга

Горецкий хмыкнул и пошел к машине, переставляя кривые долговязые ноги, как журавль на болоте. По всему, он ожидал от меня иного – что стану выкручиваться и лгать на голубом глазу, и тут-то он меня и подловит. Ну уж нет! И будь что будет! И аминь, как говорят верующим в храме!

Толик, водитель, уже развернул машину и, ожидая нас, тер тряпкой по лоснящемуся на солнце капоту. Всмотревшись в Горецкого, Толик суетливо распахнул водительскую дверцу, достал из дверной ниши одежную щетку и рванул к шефу на полусогнутых:

– Александр Степанович, брюки!..

– Пыльно у вас как-то в районе, – брюзгливо проворчал мне Горецкий, выворачивая шею и заглядывая на измазанную штанину. – А что хорошего? Чем славитесь?

– Лучшие в области черноземы, – начал не без гордости перечислять я. – Рыбхоз. Река Раставица – та, что у Нечуя-Левицкого, – по руслу несколько дамб, большие водоемы. Промышленная рыба – карп и толстолобик, но, если повезет, попадается и судак. По селам тоже ставки с рыбой. Ну а для души… Для души у нас Верховня. Дворец Ганских, где одно время жил Бальзак. Там, правда, теперь агротехнический колледж, но особняк сохранился. А вокруг – парк или то, что от него осталось. Густо-зелено, но, если по правде – как-то запущено, одичало, печально. Может быть, хотите взглянуть?

– Отчего не взглянуть? Едем! – согласился Горецкий, чего, признаться, я от него менее всего ожидал. – Но сначала заскочим в прокуратуру, скажешь своему водителю, чтобы ехал за нами. Будет, если что, на подхвате.

Верховня была все такой же, какой когда-то увидел ее вместе с Дашей. Вот только теперь Дашеньки не было рядом, а был настырный, любопытный, везде лезущий и всюду сунувший свой нос Горецкий, прозванный мной про себя Кондором. При этом лощеный фыркающий сноб как-то легко уживался в нем с человеком горячим, нетерпеливым, до всего желающим прикоснуться и непременно вникнуть в какую-нибудь, на первый взгляд незначительную, деталь.

Перескакивая через две ступеньки, он поднялся в музей, пролетел, едва глянув, фотографии, развешанные на стенах, зачем-то открыл резную дверцу буфета, заглянул внутрь, двинул ноздрями, принюхиваясь к двухсотлетним запахам прели и источенного жучком дерева. Затем сел в оббитое полосатой тканью кресло, поиграл длинными пальцами по полированной столешнице, и узкое хищное лицо его, уставившееся в зев камина, стало на мгновение не то отрешенным, не то потерянным во времени и пространстве. Пока он сидел так, мы с директором колледжа, стоя по сторонам осчастливленного кресла, незаметно переглянулись, и выразительный черносливовый взгляд Черныха спросил меня: «Что? Пить будет?» – и украдкой показал большой палец, что означало: «Есть бутылка хорошего коньяка». На это я пожал плечами: «Черт его знает! Может, будет, может, нет. Как у такого спросишь?» Но Черных закатил глаза и пошевелил губами, словно целовал воздух: «А вы спросите, спросите!»

– Что, и камин из Франции выписали? – внезапно открыл сонные веки Горецкий и подозрительно перевел взгляд с меня на Черныха.

– Выписали, – закивал тот, выступая вперед и подтягивая живот. – И здесь собрали. Чтобы наш писатель не мерз. Во Франции тепло, а у нас… а у нас сами знаете как.

– А искусственный мрамор? Откуда мрамор?

– А ч… а кто его знает откуда. Известно откуда, из-за границы. Богато люди жили, чего-чего, а этого не отнимешь. Хочу мрамор – пожалуйте, хочу камин – вот вам камин. Господа!

Парк Горецкий промахнул минут за десять. При этом успел сбежать с каменного моста, заглянуть в колодец, поинтересоваться, куда девалась вода, если когда-то пробегала под мостом по искусственному руслу и даже лебеди, белый и черный, по ней плавали.

А в церкви, когда он пожелал спуститься в фамильную усыпальницу, поднял тяжелый металлический люк и ступил на шаткую лестницу, его едва не пришибло люком, но мы с Черныхом вовремя подхватили и удержали пудовый лист на весу.

– А где покойники? – донеслось из подземелья, и усатая физиономия Кондора высунулась наружу с немым вопросом, точно покойников утащили из усыпальницы мы оба – я и Владимир Игнатьевич. – Здесь пустые ниши. А где?..

– Так в революцию все и перевернули. Видно, искали чем поживиться, – вздохнул с удрученным видом Черных. – А покойников выкинули. Что с ними церемониться, с покойниками. Они ведь графы, белая кость…

Напоследок, как и предполагалось, Горецкий слазил в подземный ход или в ту слепую узкую кишку, что от него осталась. Ход был узок, двоим не разминуться, и я, каюсь, не без внутреннего удовлетворения уступил право и обязанность находиться рядом с руководством рвавшемуся в гиды Черныху. Не знаю, как они там протискивались – длинный и толстый – и добрались ли до нерасчищенного тупика под фундаментом особняка, но минут через пять оба выбрались на свет божий, как кроты из свежевырытой норы: в паутине и пыли, осыпанные землей, точно прахом веков.

– Надо бы углубить на полметра, – фыркая, отряхиваясь и кошачьими движениями рук сметая с головы паутину, говорил Черныху Горецкий. – Два раза макушкой треснулся… Что ж они, вприсядку супницы носили? Нет, ход был глубже, я вам говорю! Тьфу, пропасть, и под землей пауки!..

– А как же, и углубим! – поддакивал довольный Владимир Игнатьевич и, порываясь отряхнуть землю с воротника важного гостя, приподнимал руку и тотчас отдергивал, прятал за спину. – Сейчас организую. Будет у студентов производственная практика. А как же! На полметра, не меньше…

– Ловлю на слове! А мы с Евгением Николаевичем скоро наведаемся к вам. Когда, говорите, студенты съезжаются? Вот и прекрасно. Организуйте к началу занятий опрос молодежной аудитории – что-нибудь о преступности и правопорядке. Мы приедем, выступим, растолкуем. Как вас там? До встречи, Владимир Игнатьевич!

– Как же?.. А, Евгений Николаевич?.. – взволновался Черных, топоча на некотором расстоянии вслед за нами, но я шикнул и упреждающе поднял палец, потому что за секунду до того намекнул Горецкому о предложении Владимира Игнатьевича выпить за знакомство, на что Кондор недоуменно и несколько брезгливо вскинул бровь: пить? с кем? с этим?

Когда машина выезжала со двора, я оглянулся. Полная, тюленья фигура Черныха, отдаляясь, выглядела печальной и обиженной.

– Ну, что у нас дальше по плану? – не оборачиваясь, спросил Горецкий, и, решив, что момент истины настал, я отважно произнес слово «обед».

Живо обернувшись, он поглядел на меня в упор, поинтересовался где и, когда я промямлил о скромной столовой в «одном хозяйстве», неожиданно согласился: «Вези! Но чтобы никого!» Тут я на радостях едва не воскликнул: «Никого! Всех уроем!» – и тотчас сник. Ведь было неясно, как он посмотрит на сельскую хатку, в которой располагалась столовая. Выпятит губу: почему не в ресторане? Развернется и уедет? Как бы там ни было, а надо прояснить, подготовить…

– Там внешне не очень. Такой себе домик… Но тихо, посторонних нет. И готовят отменно, по-домашнему. Можно бы, конечно, и в ресторан, только ресторан давно закрыт. Построили на берегу, у воды, фундамент и подмыло. Одна стена просела, может обрушиться. Нет у нас ресторана.