Верни мои крылья! - Елена Вернер

Она доучила даже те реплики, что забывала раньше. Вот уже неделя, как три хореографических номера ее постановки заполнили лакуны в канве спектакля, и теперь присутствие Ники на репетициях стало обязательным. В это время в кассе ее заменяла Дашка, чрезвычайно гордая возложенными на нее обязанностями. За нее Ника была спокойна – но не за всех остальных. От нехорошего предчувствия крутило в коленях.

Сцена преобразилась. Не имея возможности втиснуть в сравнительно небольшое пространство поворотный круг, Липатова и Кирилл продумали сложный механизм смены декораций с тросами, закрепленными на колосниках, и множеством фурок[11], которые можно легко выкатить во время действия из боковых карманов за кулисами. Сверху опускалась часть городской стены, и анфилада покоев царского дворца, и высокие двустворчатые двери, ворота Войны, – фанера, гипс и армированное папье-маше. Реквизитор Саша корпел над ними много часов, и теперь они казались настоящими, тяжеленными, покрытыми серебряными пластинами с узорчатой резьбой, тонкой и замысловатой, блеск которой невольно рождал в голове Ники смутную память о драгоценных камнях, – и каких-то других дверях, виденных ею раньше. До финала спектакля никто из зрителей не должен подозревать, что изнанка этих дверей выкрашена в алый, дикий цвет воспаленного зева. Но Ника знала, и эта мысль шурупом ввинчивалась в висок. Даже расписанный задник, открывающий вид на Троянскую гавань, тонущую в жарком белом мареве средиземноморского лета, не мог обмануть ее чувств.

Левую часть сцены занимало огромное колесо. Оно почти все время вращалось, то слегка, с ленцой, когда его словно в задумчивости трогала вещая Кассандра, то пугающе быстро, с силой запущенное насмешливым Улиссом. Стародумов вернулся в строй, и, хоть Ника ни разу не видела его пьяным или похмельным, а Катя больше не объявлялась, Липатова с ним не разговаривала. Без надрыва, без демонстративности – просто игнорировала. Борис, впрочем, тоже не стремился к примирению. Супруги существовали врозь, и с каждым днем пропасть между ними становилась все очевиднее.

Колесо обыгрывалось во множестве сцен, становясь преградой между предсказаниями Кассандры и глухими ушами ее родных, гимнастическим снарядом для гибкой Елены, что сладострастно извивалась между его перекладин, маня и завлекая мужчин на погибель, подобно сирене. На самом донышке колеса укачивали новорожденного сына Гектор и Андромаха. В эту окружность оказывался вписан сам Гектор, не то витрувианский человек, не то распятый Андрей Первозванный. Когда колесо вместе с Кириллом раскручивали, Никина голова кружилась до тошноты.

Спектакль превратился в живое существо и день ото дня наполнялся ощущением надвигающейся беды. От нее можно прятаться, можно закрывать глаза и уши, ее можно игнорировать – но нельзя уйти, ее не избежать. Как грозовой фронт, обложивший тучами небо, от дальнего рокота которого уже смолкли птицы и затих ветер, и тьма на горизонте простреливается вспышками, сухими и слепящими, а все вокруг замерло в ожидании. И ожидание это настолько густое и тягостное, что часть тебя хочет бежать, но понимает бесполезность этой затеи, а часть обреченно твердит: разразись скорее, нет сил больше ждать – что угодно лучше, чем это невыносимое стояние. Рок навис над сценой и с нее утекал в зал, как тяжелый концертный дым, стелющийся по полу, ползущий во все щели и через порог дальше, в коридоры, переходы и подвалы. Но Ника совсем не была уверена, что хотя бы кто-то еще замечает это.

Подготовка к премьере все больше приобретала черты массовой истерии. Телефон в кабинете Липатовой трезвонил не переставая, и она, заслышав звонок, кидалась к распахнутой двери через весь коридор, грохоча каблуками. Никина каморка была завалена афишами, которые еще предстояло расклеить по району, программками и пригласительными, с красовавшимися на них сценами из спектакля, заснятыми на одной из репетиций фотографом, знакомым Кирилла. Уже были подтверждены договоренности с парой театральных критиков, уже рассчитались с ремонтной бригадой, уже были заказаны и установлены огромные рекламные билборды, и даже выплачена часть денег за положительную рецензию в журнале о московских развлечениях – заранее. Липатова хваталась за голову, разрываясь между желанием триумфа и вполне справедливыми опасениями: что в зале не хватит мест, что где-то притаилась ошибка, что-то пойдет не так, что все мыслимые ограничения по бюджету уже превышены, что в театре лежит бомба с часовым механизмом (прохудившаяся труба, ветхая электропроводка, оползень – нужное подчеркнуть). Кирилл за закрытыми дверями уверял ее, что все в порядке, ведь он продумал практически все возможные трудности и устранил их. Цены билетов на премьерный спектакль подняты до среднего уровня по столице, давать представления они будут каждый вечер, и затраты удастся отбить. Но, хотя у Кирилла вдруг обнаружились обширные связи в самых разных кругах и баннеры сделали со скидкой, а один из театральных критиков, чем-то обязанный ему, и вовсе не взял гонорар – расходы обновленного театра «На бульваре» и спектакля о Троянской войне превысили все мыслимые пределы. И все же Мечникову удавалось найти нужные слова:

– Мы будем работать. Отпуска на этот год отменяются, зато у нас есть реальный шанс пробиться. Сколько можно сидеть на одном месте, пора идти вперед, лезть выше. Вы думаете, трубы прорвало случайно? Это, Лариса Юрьевна, если хотите, судьба. Так предначертано. Нам только надо толково исполнять свои роли!

Подобного Липатовой не говорил никто и никогда. Она слышала в красивом голосе Кирилла такую убежденность, видела в прозрачных глазах такое безоговорочное горение – почти ярость, и ее пошатнувшаяся уверенность в себе тут же восстанавливалась, и даже крепче прежнего. После таких стихийных совещаний они расходились в разные стороны, единомышленники, провожаемые Никиной тревогой, но успокоенные друг другом. Актерам Липатова своего волнения не показывала, в ближний круг оказались вдруг допущены только Кирилл и Ника. Впрочем, понятно: никто в театре так и не заговорил об интрижке Стародумова, не стал мыть косточки худруку, и Липатова оценила Никино умение держать язык за зубами. Актерам хватало переживаний и без того. Например, Мила Кифаренко изводила себя очередной диетой, на сей раз поддерживаемая Риммой, с которой еще недавно была не в ладах. Общая цель – похудеть – сблизила девушек, хотя от низкого уровня сахара в крови обе стали нервозны и плаксивы до крайности. Теперь они сосредоточенно жевали салатные листья и морковные палочки, щедро сдабривали еду и несладкий кофе корицей и имбирем, чтобы подавить голод, и пили непременно по два литра воды в день. Паша ворчал, костюмерша Женечка крыла их нещадным матом и грозилась, что не станет ушивать потом костюмы, потому что «все равно к зиме обеих разнесет». Премьера мчалась им навстречу, как поезд без тормозов, скользя по обманчивой гладкости рельсов. До премьеры оставалось три недели.

По утрам Ника еще могла совладать со своим предчувствием, но в театре, сразу за порогом, морок накатывал на нее, и она хваталась за появление Кирилла, единственного, кто мог разогнать ядовитый туман. Одним своим приходом Кирилл прорезывал этот туман, и, пусть ненадолго, ее беспокойство все же отступало. Кто или что было тому причиной, Ника понять не могла, но почему-то знала, что непременно разберется во всем. Ей придется разобраться.