Тайна мертвой царевны - Елена Арсеньева

Ната, Настя, Анастасия, подруга и Веры, и Риты – да ведь это же…

Дунаев вздохнул, постучал себя по лбу. Видимо, он сходит с ума. Какими бы возбуждающими ни казались слухи о том, что кому-то из императорской семьи удалось спастись, это всего лишь слухи. Файка же сказал: всех убили! А Файка знает. Кроме того, даже если бы великая княжна Анастасия каким-то невероятным образом спаслась, у Дунаева не хватило бы воображения представить ее в роли убийцы Веры. Возможно, конечно, бедная девочка сошла с ума от тех ужасных испытаний, которые выпали на ее долю, и убийство произошло случайно?

Неужели Степан верит в такую возможность? Неужели его намеки таят в себе скрытый вопрос: «А вы, господин Дунаев, стали бы так же ретиво гнаться за убийцей любимой женщины, если бы знали, что эта убийца – младшая дочь русского государя? Или ваши верноподданнические чувства заставили бы вас смахнуть слезы и прекратить ее преследование, а может быть, даже начать помогать ей скрыться?»

Дунаев лег, вытянулся, закрыл глаза, пытаясь успокоиться.

Бред, бред! Расходилась воспаленная фантазия! Еще додумайся до того, что великая княжна, расстрелянная в доме Ипатьева, восстала из могилы, чтобы прикончить Верочку. Вот уж, правда, что уэллсовщина!

Ему снова захотелось спросить Файку, правда ли, что все узники дома Ипатьева погибли, но он одернул себя. Во-первых, Файка спит, жалко будить. А во-вторых, как бы он не бросился от «эстонского большевика Леонтия Петровича Дунаева» наутек, как от буйного сумасшедшего, особенно если тот поделится с простодушным Файкой своими предположениями.

Все правильно! Надо призвать на помощь трезвомыслие и не лезть ни в какую потустороннюю дурь. Если Степану охота тешить себя безумными догадками, это его дело. А Дунаев будет искать и преследовать конкретных людей: Наталью Верховцеву и ее отца, Петра Константиновича Верховцева.

Никаких призраков! Никаких фантазий!

Он зажмурился как можно крепче, уверенный, что растревоженное сознание долго еще не утихомирится, что теперь его ждет бессонница, однако, против ожидания, заснул в то же мгновение. Сначала ничего не снилось, но где-то посреди ночи вдруг высунулась занавешенная седыми прядями, торчащими из-под фуражки, морщинистая физиономия Григория Марковича, глумливо спросила: «А «Д-в» – это Дунаев или Дураков?» – и немедленно канула в беспорядочную сумятицу других снов, вернее, их незапоминающихся обрывков, пробираясь среди которых, Дунаев надеялся, что вдруг да приснится ему Вера, и тогда он спросит, кто ее убил.

Но Вера не приснилась, да и вопросы и ответы такого рода тоже были из разряда уэллсовщины.

* * *

…Файка-то ее сразу узнал, только поначалу глазам своим не поверил. Даже перекрестился с перепугу, быстро зыркнув при этом по сторонам: не видит ли кто? Бога-то отменили нынче, а тут стоит человек – не буржуй какой-то, не из бывших, не поп, а сразу видно, пролетарий чистой воды, такой же оборванный и холодный да голодный, как все нынче, – однако же крестом обмахивается.

Подозрительно!

Не станешь ведь каждому-всякому объяснять: закрестишься, коли был уверен, что человека этого давным-давно нет в живых, а он – вот он, перед тобой стоит!

Потом Файка задумался: а может, обознатки вышли? Может, это и не та, что из головы у него нипочем не шла? Тем более что она, раньше такая крепенькая, кругленькая, теперь очень сильно спала и с тела, и с лица, и даже как бы ростом уменьшилась, хотя и прежде была малехонькая. Файка помнил, что родные за полноту ее кубышкой звали и еще каким-то смешным словом, не русским… то ли свист, то ли хлюст… нет, вроде как на «ш» начиналось… ах ты, вот беда, забылось это словцо! Файка-то про себя называл ее Огневушкой-поскакушкой. Это такая веселенькая девчоночка из тех баек, которые малым ребятам сказывают. Где ни поскачет Огневушка-поскакушка, где ни попляшет, там золото ищи – и сыщешь.

До чего же она была по нраву Файке этим своим малым росточком, и округлостью, и ямочками на румяных щечках, и пышными русыми волосами, и веселым блеском голубых глаз, а пуще всего – повадкою! Сло́ва в простоте не скажет, шагу не шагнет: все со смешком, все вприскочку, а то и вприпляс. И тогда Файке чудилось, будто она в молчаливой, унылой семье своей – подкидыш, обменыш, вроде тех, кого лешаки тайком в колыбели кладут, родных детей у людей забирая. Только из обменышей лешачьих кикиморы да уродцы выходят со временем, а она, Огневушка эта, выросла девицею, ни на кого из родни не похожей. Они там все долговязые, плоские какие-то, с водянистыми глазами, с губами поджатыми: в мать пошли, в дылду сухоребрую, надменную, а эта – эта другая была! Надень на нее юбку сборчатую или сарафан, перехваченный под грудью, поликовую[81] рубаху с вышивкой, полосатые чулки вязаные, под коленками перехваченные, обуй ее в козловые башмаки с ушками, дай в руку платочек беленький с мережками, выведи в круг плясовой – и совсем простая, своя, заводская девчонка. И возмечтаешь, что коли она своя, то и подойти к ней можно запросто…

Он и сунулся со свиным рылом в калашный ряд. И получил по рылу по этому.

Ребята над Файкой смеялись. Он кто такой? Пьяница да охальник, оторви да брось. А она… она – Огневушка-поскакушка золотая-самоцветная!

Да и что с того? Раньше – ну, раньше он и глаз бы на нее не поднял! А нынче все колесом пошло, мир перевернулся, и любой, у кого руки подлинней да поухватистей, может Огневушку за косу поймать и для себя плясать заставить.

Не поймал и не заставил. Хотя сначала обхаживал ее как положено, а помня, что она не из простых, даже стишок списал для нее. Сестра дружка одного была гимназистка, у нее тетрадочка такая имелась – со стишками разными. Один Файке ну очень сильно понравился: «Я вас люблю, чего же боле, что я могу еще сказать? Теперь я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать…» Файка даже хотел его за свой выдать, но потом увидал подпись – стишок этот сочинил Пушкин, оказывается… ну, Файка и одумался. Если даже он про Пушкина слыхал, то, наверное, и Огневушка-поскакушка тоже. Сразу подделку опознает! Тогда Файка из тетрадочки другой стих списал, тоже очень задушевный (сочинителя указано не было, Файка и приободрился), и нацарапал его на дверном косяке, чтоб навсегда остался, чтоб она постоянно эти красивые слова видела:

Файка думал, Огневушка слезами умиленными зальется, прочитав…