Несущие кони - Юкио Мисима

Хонда, оказавшись на другой стороне, обернулся посмотреть на осторожно перебиравшихся через мост молодых людей. Доски моста постоянно подрагивали. Как раз в этот момент, разорвав облака на гребне горы, заходящее солнце высветило плантации шелковицы, небольшие клены, дерево хурмы, черный ствол которого трогательно украшал единственный плод, а на фоне хижины у подножия горы — молодых людей на мосту: каждый держал в руках ветку священного дерева. Солнце резко обозначило складки белых одежд, в его лучах белизна, казалось, сама излучала свет, блеснул строгий темно-зеленый глянец листьев, легчайшая тень покрыла священные полоски.

Пришлось подождать, пока все перейдут через мост. Хонда снова оглядел осенние горы, по дороге от Сиоцу до Янагавы он уже успел привыкнуть к их виду.

Место, где находились сейчас люди, оказалось в складке горы, поэтому дальние и ближние вершины, яркие краски и слабые полутона накладывались друг на друга, подступали вплотную. Здесь росло множество криптомерии, рощицы этих деревьев производили впечатление темных и суровых среди окружавших их теплых красных листьев. Вообще сезон кленовых листьев еще не наступил: на желтом ковре меж длинных ворсинок там и тут бросались в глаза ржаво-красные листья, уже чувствовалось, что они не позволят долго сохраняться яркими красному, желтому, зеленому, коричневому оттенкам.

Надо всем витал запах костра и разливался слабой дымкой свет. Подернутые туманом, синели далекие горы. Но здесь, поблизости, настоящих гор не было.

Дождавшись, когда все перешли через мост, Иинума зашагал дальше, Хонда последовал за ним.

На дороге, приведшей их к мосту, в глаза бросались опавшие дубовые листья. Теперь на каменистой дороге, по которой они поднимались к обрыву, лежали в основном листья сакуры. С противоположного берега они выглядели как осыпавшиеся красные цветы. Листья, даже те, что были изъедены гусеницами, словно впитали цвет утренней зари, и Хонда подумал: непонятно, отчего увядание приобретает такой дивный цвет.

На обрыве, куда они поднялись, находилась пожарная вышка: казалось, что небольшой черный колокол висит прямо в светло-синем небе. Отсюда дорогу устилали листья хурмы. Потянулись огороды, крестьянские дворы. Здесь царили пурпурно-красные хризантемы, в каждом дворе деревья хурмы были увешаны плодами, словно коконами, дорога петляла между живыми изгородями.

За одним из домов неожиданно открылась панорама: дорога от утонувшей в траве каменной плиты с буддийской молитвой об усопшем, установленной в годы Каэй,[55]вдруг расширялась и уходила в поля.

Лишь одна небольшая гора подступала сюда с юго-запада: и высокая Гора императора, и горы, сгрудившиеся на севере, отдалились от реки и дороги: отсюда до единственного поселка у подножия Горы императора не было видно ничего, что походило бы на человеческое жилье.

На обочине дороги, где валялась рисовая солома, толпились красные цветочки гречишника, потрескивал сверчок.

На рисовых полях вокруг по потрескавшейся черной земле тянулись вереницей сушилки для снопов или были рассыпаны только что сжатые колосья риса. Мимо на новом велосипеде с важным видом проехал подросток, оглянулся посмотреть на странную процессию. Небольшая гора на юго-западе была покрыта алыми листьями, будто обсыпана порошком, а на север до обрыва к реке Кацурагава тянулось открытое пространство. Среди полей стояла единственная криптомерия, расщепленная молнией, листья на треснувшем, покосившемся стволе засохли и цветом напоминали высохшую кровь. Корни чуть выступали над землей, во все стороны расходились белые волны травы.

В это время один из юношей увидел человека в белой одежде, стоящего в конце дороги, и крикнул:

— Он там!

Хонда по непонятной причине вздрогнул.

За полчаса до этого Исао, с налитыми кровью глазами, бродил по окрестностям, держа в руке ружье. Его не рассердили замечания Учителя. Они породили мысли, от которых Исао не мог освободиться: хрустальный сосуд — изящество и чистота, к которым он так стремился, упал на землю и разлетелся на мелкие осколки, а он все никак не хотел себе в этом признаться. Казалось, ему остается только одно: чтобы действовать, надо тайно воспользоваться пружиной зла. И совершить прыжок с ее помощью. Точно так же, как поступил отец? Нет, нет, ни в коем случае. Не стоит, как это делал отец, разбавлять грех правым делом, а правое дело — грехом. Грех, который он собирается тайно взрастить, должен быть таким же чистым, как чиста справедливость. В любом случае, если он достигнет желаемого, его тело умрет от собственного меча, тогда его чистый грех и правота его поступка уничтожат друг друга.

Исао, которому из личных соображений никогда не приходило в голову убить человека, тревожили вопросы: как рождается само намерение убить, как повседневность, в которой он вполне благоразумен, подводит к мысли об убийстве — об этом он размышлял особенно много. Он просто вынужден запятнать свои руки чистым крошечным злом, незначительным богохульством.

Учитель Кайдо, почитатель Ацутанэ, так красноречиво доказывал, что мясо и кровь диких животных оскверняют, значит, если он должен сейчас подстрелить в осеннем лесу кабана или оленя, — если это сложно, то следует убить собаку или кошку — и принести труп с сочащейся кровью, пусть даже товарищи прогонят его. Будь что будет, храбрость и решимость у всех рождаются по-разному.

Если присмотреться, то можно было увидеть, что западный склон невысокой, закутанной в алые листья горы заняли плантации шелковицы, между этими плантациями и бамбуковой рощей шла узенькая тропинка, по которой можно было приблизиться к горе. В верхней части тутовой плантации тесно росли криптомерии, но и там, похоже, проходила дорожка.

Простое, похожее на металлическую, семидесятисантиметровую палку дуло ружья было на ощупь холодным и поскрипывало на осеннем воздухе. Не верилось, что заряженные пули нагреют его. Три оставшиеся пули, положенные за пазуху белой рубахи, металлическим холодом касались груди, но они предназначались не для убийства, Исао воспринимал их как «глаза мира».

Поблизости не было ни кошек, ни собак, и Исао решил подняться в гору по тропинке между тутовой плантацией и бамбуковой рощей. Деревья были увиты плющом и еще какими-то вьющимися растениями с красными ягодами. Рядом с рощицей тутовых деревьев из-под земли выступали корни, они обросли мхом и преградили дорогу. Где-то рядом в зарослях пела овсянка.

Исао воображал, как перед дулом ружья появится какой-нибудь глупый олень. Он не стал бы колебаться, выстрелить или нет. Он намеревался убивать. Ему просто необходимо было ненавидеть. Убив оленя, убивая, он выплеснет все зло, на какое способен. Покажет солнечный круг, забрызганный кровью внутренностей.

Исао прислушался. Никто не ступал по опавшим листьям. Пристально посмотрел себе под ноги. Никаких следов. Если кто-то и затаил дыхание, то вовсе не из страха или вражды, а лишь в насмешку над ним. Исао развеселило это гордое молчание кленового леса, зарослей бамбука, рощи криптомерии.