Обман - Валерио Эванджелисти

— Вот сюрприз! — пробормотал он. — Столько лет прошло!

— Ну что же ты! Подойди и обними меня! — воскликнул Пентадиус.

Нос на его длинном лице косил чуть налево, но, даже учитывая эту легкую аномалию, лицо никак нельзя было назвать уродливым. Странным — да, но не уродливым. Ярко-зеленые глаза смотрели необыкновенно умно, а рот под длинными усами добродушно улыбался. И все же при взгляде на это лицо всех охватывала беспричинная неловкость.

Мишель сумел ее преодолеть и обнял друга, расцеловав его в щеки, и вздрогнул только, когда острая бородка Пентадиуса уколола его в подбородок. Однако более тяжкое испытание ждало его впереди, и он медлил высвободиться из объятий, чтобы оттянуть момент.

Тихий и кроткий голос призвал его исполнить долг. Бородатый старик грациозно и несколько по-женски склонил голову набок.

— Мишель, что же ты со мной не поздороваешься? — Голос Ульриха звучал хрипло, но не злобно, а даже деликатно.

Чуть помедлив, Мишель подошел к старику. Тот прижал его к себе и тоже расцеловал. Его губы и хрупкое, высохшее тело дрожали. Высвободившись из объятий, Мишель спрятал глаза с набежавшими слезами. Когда-то он относился к этому человеку, как к родному отцу, пока…

— Ураган уже близко. Так и будешь держать нас на пороге? — спросил Пентадиус с улыбкой. На самом деле небо было чисто, и отдельные сполохи можно было объяснить разве что отражениями далекой бури.

Мишель оторвался от тревожных мыслей.

— О, извините меня. Входите, конечно, входите. Здесь немного темно, я как раз собирался зажечь свечи.

Но Жюмель уже позаботилась об этом, потому что все свечи в гостиной горели. Она встретила гостей с Магдаленой на руках, и губы ее сложились в несвойственную ей испуганную улыбку.

— Добрый вечер, господа. Я пойду, пожалуй, не буду мешать вашей беседе.

— Какая красавица! Ты просто везунчик, Мишель! — произнес Пентадиус, и в тоне его почувствовалась жадность лакомки, — Счастливец, у тебя есть дом и семья!

Жюмель в замешательстве выскользнула из комнаты, а Мишель указал гостям места на стульях и диване.

— Располагайтесь, я сейчас принесу выпить. Предпочитаете вино или ликер?

— Спасибо, не надо.

Формально-вежливый отказ Ульриха прозвучал сухо, как приказ.

Мишель с отчаянно бьющимся сердцем опустился на стул, гости уселись на диване. Ульрих устроил папку между колен.

Пентадиус с алчным видом оглядел комнату, и его ярко-зеленые глаза сверкнули.

— У тебя меньше книг, чем было раньше, — заметил он, окинув взглядом шкафы. — Наверное, остальные ты держишь в кабинете…

— Некоторые держу. Но ты прав: книг у меня стало меньше.

— Боишься инквизиции?

— Нет, дело в том, что… — Мишель почувствовал в собственном голосе нотку неуверенности, — Я изменил свою жизнь.

Ульрих звонко, по-детски, расхохотался.

— Я сам столько раз менял свою жизнь. А через несколько лет сменю навсегда и перейду в иную.

— Кажется, вы в добром здравии, Учитель.

— На данный момент — да, но я умру от болезни седьмого апреля тысяча пятьсот пятьдесят восьмого года. Так что мне остались шесть лет земной жизни, — Острый взгляд Ульриха слегка затуманился, — Истина, однако, в том, что принадлежащий к «Церкви» не меняет жизнь никогда. Ты вот назвал меня Учителем, значит, не отрекся от моих наставлений, как мне про тебя донесли.

Голос старика оставался доброжелательным, но Мишель уловил в его звуке скрытую угрозу. Наступал самый трудный момент разговора. Он сглотнул и прошептал:

— Я ни от чего не отрекся, ибо то, чему вы меня учили, есть истина. Но я остался и хочу дальше оставаться добрым католиком.

Пентадиус сделал нетерпеливое движение, но Ульрих остановил его тонкой крючковатой рукой.

— Мишель, — сказал он деликатно, — ты прекрасно знаешь, что разницы нет, даже в глазах самых фанатичных инквизиторов. То, что исповедуем мы, и есть христианство, истинное и более древнее, чем христианство католиков или гугенотов. Так или не так?

У Мишеля свело губы.

— Так.

— Тогда назови числа, если помнишь.

Подавив волнение, Мишель прошептал:

— Один, два, сто, один, двести, один, шестьдесят. Абразакс.

Ульрих одобрительно кивнул.

— Какова их сумма?

— Триста шестьдесят пять.

— Прекрасно. Назови истинные числа.

У Мишеля закружилась голова, но он сумел преодолеть слабость.

— Сорок, пять, десять, девять, сто, один, двести.

— Сумма?

— Снова триста шестьдесят пять.

— Каким буквам соответствуют?

— Митра, солнечный бог. — Мишель начал успокаиваться, и страхи сменились раздражением, — Желаете испытать мою память, Учитель? Я помню все ваши уроки. Мне известно, что каждое число соответствует определенному состоянию сознания, и я на себе испытал все стадии ментального восхождения: как с ястребиной травой и вашим кольцом, так и без них. Почти каждую ночь я перехожу границу Абразакса и вижу, что делается на восьмом небе. Но я устал и хочу нормальной жизни.

— Он хочет нормальной жизни, — пропел Пентадиус, покачивая головой из стороны в сторону, — Он хочет нормальной жизни! Он хочет нормальной жизни! Он…

Песню внезапно прервал крик боли: но колену Пентадиуса с силой ударила палка Ульриха.

— Повежливее с Мишелем! — закричал старик. — Не забывайте, что он будет моим преемником во главе нашей «Церкви»!

Пентадиус весь подобрался, как червяк, что свивается в узел, едва к нему прикоснешься. Лицо его еще больше перекосилось.

Мишель еще раз нервно сглотнул.

— Учитель, — начал он осторожно, — вы знаете, с каким почтением я к вам отношусь. Но я не уверен, что гожусь…

Ульрих его даже не слушал:

— Итак, ты достигаешь восьмого неба без усилий, не прибегая к наркотическим веществам… Но это означает, что ты действительно мой лучший ученик. Как зовут твоего демона-проводника?

— Парпалус.

— Парпалус… пухлый новорожденный, огромный, как звезда… Как он с тобой общается? Думаю, стихами.

— Не совсем. Он внушает мне видения, а я уже перевожу их в стихи.

— Ну-ну…

Ульрих бросил презрительный взгляд на Пентадиуса, с губ которого слетел хриплый звук, похожий на собачий вой. Потом снова пристально поглядел на Мишеля, и глаза его потеплели.

— Послушай, Мишель, ты, наверное, обижаешься на меня за ту ночь…

— Какую ночь?

— Ты прекрасно понял, о какой ночи я говорю: о ночи в Бордо.