Любовники. Плоть - Филип Хосе Фармер

Потом они его убрали, а меня проволокли через узкое треугольное отверстие. Оно, наверное, было на металлическом каркасе, но обтянуто какой-то розоватой губкой. Две жрицы взяли меня за плечи и потащили наружу. Остальные выли, как банши. От этого воя у меня даже сквозь дурман в голове похолодела кровь. Ты в жизни не слыхал ничего подобного!

– Слыхал, – возразил Калторп. – Весь Вашингтон слыхал. Все его взрослое население, столпившееся у ворот Белого Дома.

– Я в этом отверстии застрял, – продолжал Стэгг, – и они стали меня тянуть и толкать, как осатаневшие ведьмы! Плечи не пролезали. Вдруг я ощутил струю воды, окатившую мою спину, – кто-то, наверное, направил на меня шланг. Помню, я подумал, что у них тут в доме насос, потому что вода била под жутким напором.

И наконец, я проскочил через отверстие, но на пол не упал. Две жрицы подхватили меня за ноги, потом подняли в воздух и перевернули вниз головой. А потом стали шлепать, и сильно. Я так удивился, что даже заорал.

– Это от тебя и требовалось.

– Тогда меня положили на другой стол. Прочистили нос, рот и глаза. Смешно, но я даже не заметил, что у меня рот и нос были забиты какой-то слизистой гадостью. Наверное, было трудно дышать, хотя я этого и не помню. Потом… потом…

– Потом?

Стэгг покраснел:

– Потом меня поднесли к чудовищно толстой жрице, раскинувшейся на моей кровати на высоких подушках. Я ее раньше не видел.

– Может быть, из Манхэттена, – заметил Калторп. – Ячменное Зерно говорил мне, что тамошняя Главная Жрица неимоверно толста.

– Неимоверно – точное слово, – продолжал Стэгг. – Самая здоровенная баба, которую мне случалось видеть. Спорить могу, если бы она встала, оказалась бы с меня ростом. А весит наверняка больше трехсот пятидесяти фунтов. У нее все тело было напудрено – небось бочка пудры на это ушла. Огромная, круглая и белая. Как пчелиная матка в образе человека, будто у нее только и дела, что откладывать миллионы яиц.

– И что дальше? – спросил Калторп, когда молчание Стэгга затянулось.

– Они положили меня головой к ней на грудь. Самая большая грудь в мире, клянусь. И круглая, как сама Земля. Она взяла меня за голову и повернула. Я пытался отбиваться, но был так слаб, что ничего не смог сделать.

И вдруг почувствовал себя младенцем. Я уже был не взрослым человеком, а новорожденным Питером Стэггом. Эффект наркотика. Или гипноз. Как бы там ни было, а я был… был…

– Голоден? – спокойно спросил Калторп.

Стэгг кивнул. Затем, явно желая переменить тему, взялся рукой за один из пантов и произнес:

– Хм. Рога вставлены накрепко.

– Панты, – поправил Калторп. – Но можешь их называть, как хочешь. Я заметил, что дисийцы сами иногда так говорят. Но даже если они в обыденной речи не различают рога и панты, их ученые – просто уникумы! Может быть, в физике и электронике они и не очень сильны, но с плотью творят истинные чудеса. Кстати, эти панты не просто символ или украшение. Они работают. Ставлю тысячу к одному, что они качают тебе в кровь гормоны всех видов.

– Почему ты так думаешь? – прищурился Стэгг.

– Прежде всего потому, что на это намекал Ячменное Зерно. Далее, потому, что ты феноменально быстро оправляешься после серьезной операции. Ведь как бы там ни было, а тебе в черепе пришлось сверлить две дырки, перерезать кровеносные сосуды, соединять кровоток пантов с твоим, и кто знает, что еще.

Стэгг набычился.

– Кто-то об этом очень пожалеет! Эта сучка Виргиния все устроила! В следующий раз как она мне попадется, я ее пополам раздеру. Надоело мне, что мной играют, как мячиком.

Калторп смотрел на него с тревогой, а после этих слов сказал:

– Ты сейчас себя нормально чувствуешь?

Стэгг раздул ноздри и стукнул себя в грудь кулаком.

– Раньше – нет. А теперь я весь мир могу снести одним щелчком. Только вот я голоден, как медведь после спячки. Сколько времени я был в отключке?

– Около тридцати часов. Как видишь, уже темнеет – Калторп положил руку Стэггу на лоб. – Тебя лихорадит. Не удивительно. У тебя тело горит, как печка. Строит новые клетки тут и там, бешено накачивая гормоны в кровь. Эта печь требует топлива.

Стэгг шарахнул кулаком по столу.

– Я еще и пить хочу! Просто горю!

Он стал колотить кулаком по гонгу, и весь дворец наполнился звоном. Как будто ожидая этого сигнала, в дверь вбежали слуги с подносами, уставленными блюдами и кубками.

Стэгг, наплевав на правила приличия, вырвал у кого-то из слуг поднос и стал закидывать мясо, картошку, кукурузу, помидоры, хлеб в бешено работающие челюсти, прерываясь только затем, чтобы залить еду водопадами пива. Соус и пиво текли ему на грудь и ноги, но он, хотя всегда был опрятным и соблюдал этикет, не обращал ни на что внимания.

Только раз, мощной отрыжкой едва не сбив с ног слугу, он зарычал:

– Я способен пережрать и перепить…

Но тут его прервала еще более мощная отрыжка, и он вернулся к жратве, как кабан к корыту.

Калторп, чувствуя тошноту, вызванную не только отвратительным зрелищем, но и его причинами, отвернулся. Видимо, гормоны смели все запреты и обнажили животную сущность Стэгга. Что же будет дальше?

Наконец, набив брюхо, Стэгг поднялся. Стукнув себя кулаком в грудь, он завопил.

– Класс! Класс! Эй, Калторп, завел бы и ты себе пару рогов! А, я и забыл, у тебя они уже есть! Ты же поэтому и удрал первый раз с Земли! Ха-ха-ха!

Маленький антрополог с пылающим и перекошенным от обиды лицом взвизгнул и бросился на Стэгга. Тот заржал и, схватив его за рубашку, поднял на вытянутой руке и держал, пока Калторп ругался и беспомощно размахивал руками. Вдруг Калторп почувствовал, что комната закружилась вокруг него, и он с силой врезался во что-то у себя за спиной. Раздался гулкий лязг, и, сидя оглушенный на полу, он понял, что его бросили в гонг.

Потом здоровенная лапища обхватила его за талию и помогла ему встать на ноги. В страхе, что Стэгг хочет с ним покончить, он сжал кулак для смелого, пусть и безнадежного удара, но опустил руку.

Из глаз Стэгга бежали слезы:

– Господи, что же это со мной такое? Я совсем спятил, если веду себя так с тобой, моим лучшим другом! Что за чертовщина?! Как я мог?!

Он всхлипнул и притянул Калторпа к своей могучей груди, порывисто сжав в объятиях. Калторп вскрикнул от боли, когда у него чуть не треснули ребра. Стэгг немедленно отпустил его.

– Ничего, я тебя прощаю, – сказал Калторп, осторожно отступая. Он теперь понимал, что Стэгг не отвечает за свои действия. Он снова сделался в некотором смысле ребенком. Но даже ребенок не абсолютно эгоистичен и часто очень чувствителен. Стэгг действительно раскаивался, переживал от всего сердца.

Подойдя к створчатому окну, Калторп выглянул наружу: