Поправка курса - Василий Павлович Щепетнёв

— Это когда будет… А сейчас… Меня, меня обвиняют в том, что я вышла замуж за непатриота! Это так тяжело!

Тут я промолчал. Да, Ольге Леонардовне непросто. В театре обошли главной ролью в одном спектакле, а теперь и в другом, да и публика шикает. Но не потому, что Чехов в Японии, а просто такая полоса в жизни артистки. И еще с деньгами… После того, как Савва увлекся синематографом и стал вкладывать капитал в него, с деньгами в театре стало не так, чтобы хорошо. И Чехов распорядился, чтобы все полагающиеся ему отчисления шли в Красный Крест. Вот и тревожится. К тому же у Андреевой, у Мэри Дрим, всё, напротив, отлично. Успех, обожатели, да и гонорары побольше, чем в театре. Ну, и покровитель, да. Я.

— Может быть… Я бы могла сыграть в какой-нибудь фильме, — наконец произнесла главное Книппер.

— И очень может быть, — ответил я.

— У вас найдется для меня…

— Голубушка, я в искусстве полный профан. Я не занимаюсь постановкой фильмы. Это к Сувориным, отцу и сыну. Уверен, что артистка такого великого таланта, как вы, украсит любую сцену. В том числе и сцену электротеатра. Если вы желаете, я намекну им о вашем интересе к синематографу, и уже они обратятся к вам.

Ушла и Книппер. Для «Пегаса» она — хорошая находка. Мэри, конечно, возмутится, но когда я скажу, что нам нужна артистка на возрастные роли, тут же успокоится. Одно дело — затмевать на расстоянии, а другое — в одной фильме.

Снова бурные аплодисменты. Фильма закончилась.

Время банкета.

Глава 23

23

6 января 1905 года, четверг

Санкт-Петербург

— А он, Чёрный Злодей, значит, тихоней прикидывается. Святым человеком. Глаза в небо, будто с Господом разговаривает. А сам чуть что — человека на тот свет спроваживает. Китайской боксой. Его главный стражник совсем было раскусил, а злодей раз — рукой ткнул в шею, и всё, нет начальника стражи…

Я сидел в трактире невысокого сорта, для публики самой простой: спивающихся с круга учителей, мастеровых средней руки, мелких чиновников, лиц без определенных занятий и им подобных. Сидел за кружкой скверного разбавленного пива и слушал пересказчика. Их, пересказчиков, породил синематограф. При всей доступности электротеатр всё ещё не для всех. Электротеатры Санкт-Петербурга могли принять за неделю около пятнадцати тысяч человек. А желающих было в сто раз больше. Счастливчики пересказывали те фильмы, которые сумели посмотреть, их слушали жадно, со вниманием, представляя себе то, что другим довелось видеть. А потом пересказывали пересказ, и так далее… И многие если и не посмотрели нашу последнюю фильму, то досконально знали её содержание. Даже больше — поскольку пересказчики добавляли и украшали фильму в меру собственных представлений о прекрасном.

— А каков он с виду, Чёрный Злодей? — спросил один из слушателей.

— С головы до ног в чёрном.

— Вроде попа, что ли?

— Во-во, вроде. Притворяется, будто за бедный люд стоит, а сам хочет ихнее китайское царство извести. Взбунтовать народишко китайский, а тем временем японцы страну и захватят.

— Японцы, они такие… Хитростью берут. Против нашего солдата — плюнуть и растереть, облизьяны мелкие, а хитрости у них побольше, чем у ванек. Хитростью и берут.

— А если на попа — так, может, это вроде Гапона будет? Он, Гапон, тоже как бы за рабочего человека…

— Да погоди про Гапона, дай послушать!

И пересказчик продолжил живописание китайского бунта, рукопашного и суматошного.

Я отставил недопитое пиво и стал пробираться к выходу.

— Чё, барин, брезгуешь пролетарской компанией? — крикнул плюгавенький мастеровой.

Я не ответил, прошел мимо.

— Брезгует. Ребята, он нами брезгует!

Другой мастеровой, покрепче, ухватил меня за руку. Я освободился, сломав палец мастеровому. Мизинчик. И вышел на улицу.

В Санкт-Петербурге зимой темнеет рано. И сейчас было темно. Чем я и воспользовался — стал в темное место и прикинулся мраком. Стою, смотрю.

За мной выскочили на улицу все трое. Лоцман и две акулы. Так себе акулы, но для обывателя — беда. Разденут, изобьют, хорошо, если не прирежут. Когда с собой револьвер, другое дело, но Шеф не одобряет смертоубийство. Иногда можно, но только иногда. Без фанатизма.

Троица стояла, ругалась, грозилась. Можно было подождать, они б ушли назад, но на свою беду мимо шел прохожий. Нет, он не был похож на меня, но гнев, обида и кураж требовали выхода, и спустя минуту прохожий стоял перед ними в белье.

— Не, сымай дальше.

— Ей, русика мужика, ты почто русика барина обижаишь? — сказал я с дурацким акцентом.

— А! Барин нашелся! — обрадовался мелкий. — Не было ни гроша, а тут алтын!

— Я есть япопона самурая! Я буду вас убивайт быстро, ири вы сограситесь быть моими рабами!

— Чего это он лопочет?

— Убить грозится, — рассмеялся мелкий.

— Это хорошо! — и второй, со сломанным мизинцем, достал нож. Только держал он его, нож, неловко. Из-за мизинца.

— Ты есть борьшая бака, — сказал я, — и я тебя сирьно накажать!

И наказал. Всех троих.

Через пять минут они на коленях уползли назад, в трактир, крича «Слава Японии! Слава Японии».

Так они до завтрашнего вечера кричать будут.

Шеф, конечно, не приветствует применение практических магик, утверждая, что с магией каждый дурак успеха добьётся. С другой стороны, что проку в магии, если её вовсе не применять? Нет, тут тот случай, когда она, магия, вполне уместна. Так я Шефу и скажу. Если спросит.

— Одевацца, господина хорошая, — сказал я совсем уже замерзшему прохожему. Тот поспешил облачиться.

— Вы… Вы японец?

— Банзай, — ответил я, и удалился.

Теперь по столице прокатится слух о таинственном самурае, спасшем русского титулярного советника от русских же головорезов. И о головорезах, уверовавших в Японию настолько, что те стали славить нашего врага прямо в лицо нашим патриотам. И, возможно, полиции.

Кто ж этот самурай? Уж не Черный ли Злодей?

И люди устремятся в электротеатр, а там билеты давно распроданы. Но — ура-ура! Завтра суворинская типография отпечатает первый выпуск романа-фельетона «Ветка Сакуры на Невском Проспекте», о невероятных приключениях русского офицера с крейсера «Варяг» Ивана Петрова и японского самурая Буракуву Ирана, посланного в Санкт-Петербург с секретным предписанием — тогда посмотрим. То есть почитаем. Или сначала почитаем, а потом посмотрим.

Постепенно я выбрался в места воистину столичные — с электрическим освещением, с чистой публикой и с дюжими полицейскими, следящими за соблюдением общественного порядка. А совсем рядом, хорошо, пусть не совсем, но рядом — кипят возмущенные инстинкты.