Поправка курса - Василий Павлович Щепетнёв

— А год какой?

— С утра налакались, да? Тридцать пятый, какой же, — и пошла себе дальше.

— Тоже… шуткует, — сказал Семен, но как-то неуверенно.

Они шли дальше по малолюдной улице.

Милиционер на посту (худ. Шухмин П.М)

— Граждане! Да, да, вы! Кто такие? — спросил человек в сером пальто — или шинели? — и фетровой каскетке со звездой.

— Мы? Граждане? Мы студенты, из Санкт-Петербурга. На отдых приехали! — он назвал нас гражданами!

— Из Санкт-Петербурга? Документики предъявите!

— Доку… Документы на квартире остались!

— Тогда пройдемте, граждане. Для выяснения! Эй, Жуков, иди-ка сюда, — подозвал полицейский (ведь это полицейский, повадку не спутаешь, маскарад у них, не маскарад). — Нужно граждан в отделение сопроводить. Из самого Санкт-Петербурга приехали.

Ну, в отделение, так в отделение. Разберемся. Неужели и правда — тысяча девятьсот тридцать пятый год?

Глава 22

22

27 декабря 1904 года, понедельник

Москва

Человечество делится на две части: на тех, кто живет в Москве, и тех, кто в Москве не живёт. Гордецы называют Москву Третьим Римом, пересмешники — Римом третьего сорта. Вот уж нет.

Я бывал и в Риме времен Цезаря, и в Риме времен Гракхов, и в Риме Суллы. Ничего общего. Да и вообще, Москва настолько своеобычна, что просто не нуждается в сравнениях. Москва есть Москва!

Я шёл вдоль улицы, вспоминая, какой она была тридцать лет тому вперед и двадцать лет назад. Мало изменилась. Потом, через тридцать лет, появятся моторы, да, но моторы Москву не украсят. А прежде здесь не было канализации, и это чувствовалось — тогда. А сейчас ничего, сейчас даже хорошо. Жаль, Бульки нет, я его оставил в Ялте, с Мустафой. А то бы он тут как лесковский Левша, на каждом дереве расписался.

Особняк стоял внешне неизменным почти сотню лет. Построенный сразу после изгнания Наполеона, он более всего походил на человека, знавшего себе цену, но не кричавшего об этом на каждом углу. Кому нужно, те понимают, что к чему.

Я поднялся на крыльцо, постучал в дверь — массивную, дубовую, окованную железом.

Через полминуты дверь открылась.

— Если позволите, замечу, что вы давно у нас не были, господин барон, — сказал швейцар.

— Дела, Еремеич, дела… Есть кто-то из гвардейцев кардинала?

— Господин Артеньев, в библиотеке. И ждём господина Ипатова.

Я прошел в холл. Всё, как и прежде. Запах воска, панели черного дерева, портьеры и шторы тёмной материи… Граф Кушелев-Безбородко в первые годы царствования Александра Николаевича выкупил этот особняк у прежнего владельца, графа Орлова, и устроил в нем Клоб Математиков — в пику Английскому Клобу, в то время еще говорили клоб. Теперь прогресс, теперь клуб.

Математиков в Клубе раз, и обчелся, но Клуб стал штаб-квартирой Священной дружины. Со всеми вытекающими.

Освобожденный от шубы, я проследовал в библиотеку.

— Барон, — приветствовал меня Артеньев.

— Граф, — ответил я.

Эмоции в клубе неуместны.

Я сел неподалеку от Артеньева, давая тому возможность продолжить чтение газеты.

Но он этой возможностью пренебрег, и подсел поближе.

— О вас я слышал мало, но то, что слышал — на грани чудес, — начал он разговор.

— Вся наша жизнь — на грани чудес, — ответил я.

— Вы, говорят, теперь миллионщик, открыли синемафабрику, исцеляете сверхбогачей и запросто беседуете с императором.

— Слухи не всегда лживы.

— Я так и думал. Еще тогда, после выстрела, когда вы закрыли собой государя, а потом вдруг при невероятных обстоятельствах исчезли из госпиталя, решил, что дело на этом не кончится.

— Всё только начиналось, во всяком случае, для меня, — согласился я.

— А теперь…

— Да и теперь всё впереди.

— И вы, барон, собираетесь вновь своим телом защитить теперь уже другого императора?

— Все мы, вольно или невольно, своими телами защищаем императора, иногда совершенно того не замечая. Так уж устроен мир.

— И вот вы в Москве…

— Да. Сегодня Морозов открывает электротеатр «Пегас Иллюзия», любопытно посмотреть.

— Вы и Морозова к делу приспособили, это интересно. Он совершенно перестал финансировать социалистов и анархистов всякого толка, ему это стало скучно. Глядя на него и другие фабриканты вдруг да и возьмутся за ум. Дело станут делать, а не со смертью заигрывать.

— Со смертью?

— С революцией. Для господ фабрикантов революция — смерть. И не только в образном смысле.

— Это вы уж слишком мрачны, граф. Хотя, конечно, революции бывают разные. Но ведь причину-то я не устранил. Паллиатив.

— В каком смысле — паллиатив?

— Морозову и тысячам других фабрикантов и промышленников, особенно нового закала, только делать деньги уже недостаточно. Они хотят большего. Хотят влиять на политику, хотят сами заниматься политикой. Оно и с коммерческой стороны выгоднее, зачем платить за покровительство царедворцам, лучше бы самим.

— О политике мечтают? — граф усмехнулся, отчасти саркастически, отчасти печально. — В России единственная возможная политика — это исполнение воли Государя. Никакая другая политика здесь долго не протянет.

— Это они понимают. И потому хотят изменений.

— Каких изменений? Изменения ищите там, по ту сторону Вержболово. А здесь — только следовать воле государя, как бы его, государя, не называли — император, президент или Первый Гражданин. Если предположить, что какой-нибудь социалист, да вот хотя бы ваш любимый Ульянов, вдруг станет правителем, — это я, понятно, в порядке фантазии, — то все, от мала до велика, будут выполнять только то, что он велит, иной политики он не потерпит. Кстати, барон, вы и в самом деле думаете, что Ульянова можно прикормить?

— Попробовать-то стоит, — ответил я. Нет, не потерял нюх Артеньев. Знает, многое знает. — Требушеты — хорошо, а осёл, нагруженный золотом лучше. И, замечу, дешевле. Кстати, об Ульянове. Полагаю, в его окружении немало ваших агентов?

— Ошибаетесь, барон, ошибаетесь. Нет, агенты, конечно, есть, но они не мои. У меня нет никаких агентов.

— Так уж и нет?

— Именно. Вы долго отсутствовали, Магель. За это время много дерьма утекло. Нынешний Государь ясно выразил свою волю: Священной дружине не бывать. Вот нас и нет.

— Проблемы с деньгами, с финансированием?

— С финансированием тоже, не все у нас миллионщики, совсем не все. Но деньги мы бы нашли. Нет, просто по мнению Государя, мы безнадежно устарели. Государь верит в прогресс. Прогресс во всех областях. Он ездит на велосипедах и моторах, он завел во всех дворцах электрическое освещение, даже самовар электрический поставил, он увлекается фотографией, собственноручно возится с реактивами и наклеивает в альбом карточки, он вводит различные усовершенствования в армии и во флоте. Государь считает, что достаточно продвинуть по пути прогресса все государственные институты, включая Охранное отделение, как невзгоды исчезнут сами