Дети рижского Дракулы - Юлия Ли

– Вы, верно, думаете, – зло бросил Бриедис, прикрикнув на Гришу, а следом повернулся к Соне, – что полиция города – это сияющий, правосудный Скотленд-Ярд? Это не так. Далеко не так. Самые настоящие авгиевы конюшни! Видно, потому отец и воспрещал мне идти на такую службу. Но поздно. И я не отступлюсь. Дело ваше, Данилов, – пристав строго посмотрел на Гришу, – принимает такой оборот, серьезности которого вы совершенно не осознаете. Отправившись делать эти снимки, вы подставили всех нас. Не думаю, что господин Гурко столь глуп, что не заметил в кустах объектив. Вы должны пообещать мне… Соня! – Бриедис взмолился. – Соня, вы должны пообещать мне ничего больше не предпринимать без моего ведома. Гриша, прошу и вас. Никакого безрассудства. Если в деле замешан офицер, чиновник полиции, мы никогда не добьемся справедливого правосудия. Я не знаю, до каких степеней принял участие Михаил Ярославович в этой истории… Но ничто не спасет наши жизни, если некто сверху пожелает похоронить некие тайны вместе с нами.

Штабс-ротмистр Гурко качнулся в кресле, с колена сползла пола халата. Он держал фотокарточку, долго гипнотизируя взглядом запечатленную на ней юную брюнетку с чуть растрепанными волосами, убранными наверх, и бесовским взглядом. А потом со вздохом отбросил изображение на пол и вытянул изъеденные уродливыми гнойными язвами голые ноги к печке. Уже год, как он перестал чувствовать тепло огня, но всегда велел хозяйке, у которой снимал комнату, топить печку. Зимой и летом его комната была натоплена донельзя. Но как мертвец, восставший из могилы, лишенный чувственного восприятия и жизни, жаждет простых человеческих ощущений, хоть бы простого прикосновения, так и Михаил Ярославович жаждал согреть бесчувственные руки и ноги.

Он потерял единственное дорогое существо, к которому теплилось нечто похожее на привязанность или даже нежность. Он сам убил ее и теперь думал только о собственной смерти. Но величие обреченного заставляло держать позу. До чего он дошел, до чего докатился – мужеложство, подлог, подстрекательство, убийства. Продал душу за долги, получив в награду проказу. За что теперь держаться? Зачем жить?

Стук в дверь вывел его из оцепенения. Он вздрогнул, быстро запахнул халат на шелковой темно-зеленой подкладке, повязал пояс и пошел открывать.

– Кто? – недовольно прохрипел он голосом человека, шесть часов кряду не проронившего ни слова. Воскресный вечер Гурко провел в кресле, глядя в одну точку, лишь краем глаза замечая, как сияние солнца в зените сменяется косыми янтарными лучами, а следом и огнями фонарного уличного освещения. Тени на стене от жалюзи описали полукруг и выстилались на голом полу, встав в дуэт с отплясывающими нервный танец отсветами огня из печки. Из Кокенгаузена он вернулся дневным поездом и страшно устал, уселся перед огнем и до сих пор не двинулся, замерев с фотографией в руках.

За дверью топтался этот несносный латыш, папенькин сынок, Бриедис-младший, начальник участка. Что надобно ему в столь позднее время? Два часа пополуночи. Гурко всем сердцем ненавидел и презирал этого рыцаря в мундире, демонстративно променявшего свой капитанский чин на место в полицейской части. Статный красавец-офицер, на которого заглядывались все барышни, всеми жалеемый, мол, папенька сделал пальчиком и выставил вон из дому. И Камилла туда же, шлюха. Знала бы, каким безнадежным дятлом был этот всеобщий любимец, из скольких передряг он, Гурко, успел его вытянуть, пока тот служил приставом. Не будь его отец начальником Рижской полиции, давно бы погнали с его царскими манерами.

Но по старой дружбе с Бриедисом-отцом Гурко приглядывал за сыном и давил в себе свою черную зависть.

Нехотя он отпер дверь. Арсений стоял бледный, со сжатым ртом, худыми скулами, рукой поддерживая стену. На обшлагах расстегнутого мундира и портупее какие-то едкие пятна. Каждое неудачное дело, каждая схватка с верхами его красивому лицу добавляли морщин, рисовали синяки под глазами. Неблагодарная, грязная работа полицейского стирала с личика офицера его удалую браваду, вместе с нею и молодость. А после того как на него напал повелитель почтовых марок, чтоб его, не умеющий попасть в цель, Бриедис выглядел – краше в гроб кладут. Гурко чуял, что тот мальчишка-клерк был слишком юн и труслив, но он так измаялся подлавливать незадачливых убийц, что подбирал уже просто первых встречных.

– Что такое, Арсений Эдгарович? – с натянутой любезностью спросил Михаил Ярославович, пропуская Бриедиса в переднюю. Арсений по-хозяйски прошел в комнату, служившую штабс-ротмистру и спальней, и столовой, и кабинетом. Сел за стол, покрытый клеенчатой скатертью, и, опустив локти, уронил голову на ладони.

– Не спится мне, Михаил Ярославович, уже неделю не могу по ночам спать.

Пьян, что ли? Чего пришел? Третий час ночи на дворе.

– Ну так и я не сплю, – стараясь сохранить голос равнодушным, ответил Гурко и открыл боковую дверцу ветхого деревянного поставца. – Такова наша полицейская доля. Что? Мазурики сон тревожат? Пройдет. Лет… эдак через пять ровнее дышаться станет.

Он опустил на стол две рюмки и наполнил каждую до краев водкой из графина с отколотым горлышком. Бриедис тотчас проглотил свою залпом, вновь уронив голову на руки.

– Что вы делали в вечер четверга 23 мая, Михаил Ярославович? – услышал он глухое.

Гурко опрокинул в горло рюмку. Он не ожидал этого вопроса сегодня, но в голове воцарилась удивительная, кристальная ясность, готовность, в сердце – безразличие.

– Я был в театре, на «Фаусте», – просто сказал он и наполнил рюмки еще раз.

– Вы воспользовались моим билетом? – Арсений оторвал голову от рук и посмотрел на Гурко взглядом человека, которого предали.

– Так точно, Арсений Эдгарович. – Глотнув все разом, штабс-ротмистр, старчески шаркая тапочками, двинулся к креслу. – Позаимствовал ваш билетик.

– Почему вы не сказали, что посещали представление, когда мы ходили той ночью на вызов?

– А зачем я стал бы говорить?

Арсений прикрыл глаза, по всему его телу пробежала нервная, будто волна электричества, дрожь, на скулах вспыхнул малиновый от выпитого румянец.

– Вы взяли мой билет, – загромыхал он, – чтобы свободно войти в театр с толпой во время спектакля, убить Камиллу и выйти, когда вздумается, пристрелить Григория Данилова моим револьвером в его доме. Мое оружие стало бы орудием убийства, а билет – доказательством моей причастности и вашим алиби. Ведь ни одна живая душа в помощнике пристава, явившемся на дознание в театр, не признала бы убийцу, зато вся часть видела, как Данилов принес мне билет от Камиллы.

Гурко облизнул губы и, откинувшись на спинку, тихо засмеялся.

Арсений опустил глаза, увидел у ножки кресла фотокарточку, тотчас узнав в изображении убитую.

Камилла была той еще вертихвосткой, она страдала от жажды, от нехватки эфира, святого духа, музы, она вечно находилась в каких-то отчаянных поисках источника вдохновения для своих картин и была готова отдаться любому, в ком видела нечто необычное. Наверное, потому и полезла в постель к прокаженному. Ведь он был таким импозантным в костюме Ворона! Гурко потерял ее интерес быстро, хотя были минуты, когда в глазах ее читалось какое-то чувство. Интерес Милы быстро перепорхнул бабочкой с Марка на него, а потом на латыша.