Сука-любовь - Дэвид Бэддиэл

Лицо Дьюара озарилось по-настоящему широкой, почти шутовской, улыбкой.

— Несомненно, она очень нервничала. И я заметил, что, когда она нервничала, у нее была привычка неосознанно выдергивать волосы на макушки. Она выдергивала их по одному и играла с ними, пропуская меж пальцев, иногда даже не замечая, что она делает. Это состояние называют… имеет несколько трактовок… как же оно там… — Он поднес руку к глазам.

— Трихотилломания, — сказал Джо.

— Точно! — воскликнул профессор, убирая от глаз руку и улыбаясь еще шире, чем прежде.

Он все еще продолжал улыбаться, хотя внутренне был потрясен тем, каким мрачным — фактически внушающим ужас — стало лицо этого странного биохимика.

Вик просидел в гостиной целый день в ожидании, когда пожилая женщина голой появится на своем балконе. Обычно она выходила в два часа, хотя в некоторые дни появлялась уже к двенадцати, а в другие — в полшестого. Она всегда была обнаженной. Сначала Вик думал, что она выходит только топлес, так как ее нижняя половина была скрыта балюстрадой, но позже он заметил ее параллелограммовые ягодицы, исчезающие в темноте коридора, и понял, что она была полностью голой. Она выходила с таким видом, словно собиралась вывесить на балконе вещи для просушки, но с ней никогда не было никаких вещей. У нее были огромные, низко висящие груди; груди, которые в наши дни мужчины могут увидеть только в самых экстремальных закоулках «всемирной паутины».

Вообще-то, «ожидание» — это не совсем подходящее слово. Вик сидел в гостиной лицом к окну, из которого ему открывался вид на ее балкон, но на самом деле он не ожидал ее появления, он просто отмечал время, тупо уставившись на блеклые стены квартир напротив, и единственной вещью, способной отделить одно мгновение от другого и доказать, что время движется, было появление пожилой женщины.

Без четверти семь начало темнеть. «Не выйдет, — понял он наконец. — Ушла: как и все женщины в моей жизни». Он подумал о том, чтобы встать, но тут же задался мыслью, куда он пойдет, когда встанет. «Нет причины идти в кухню, — подумал Вик, — там все равно нет еды». К тому же он не был голоден, в последнее время ему вообще не хотелось есть. Со сном дела у него обстояли так же, как и с едой: у Вика не было сна, да и не очень-то хотелось. Вика мучили кошмары. В последний раз ему приснилось, что он один посреди моря и умирает от жажды, Вик плакал и пытался пить свои собственные слезы, но они были такие же соленые, как и морская вода.

Телевизор смотреть не хотелось. Скоро должны были начаться новости, но он никогда особо не интересовался тем, что творится в мире, а теперь и подавно. Мыться Вик перестал — ему не для кого было содержать себя в чистоте. Пару недель назад — или это было накануне? — он принимал ванну и пытался читать, лежа в ней, книгу, но книга упала в воду; теперь, когда он видел ее, прилипшую к кафельному полу, разбухшую, он острее ощущал всю непоправимость свалившегося на него несчастья. Единственным местом, которое, вероятно, стоило бы посетить, был туалет, но, с другой стороны, можно было остаться на месте и сходить под себя. «Может быть, — думал Вик, — если я не буду есть и пить, то вскоре мне и туалет не понадобится, и я смогу сидеть здесь вечно».

Каким бы очевидным ни был диагноз, Вик не знал, что у него депрессия. Он понимал, конечно, что ему грустно, и он все так же часто плакал об Эмме, а в соседнем купе своих эмоций скучал по Тэсс, но он был настолько ленив, что главный признак депрессии (о котором люди, никогда ее не испытывавшие, даже не подозревают) — нежелание двигаться — не сильно отличался от его привычки бездельничать. Депрессия, именно это: ощущение подавленности или, другими словами, печали, уныния, разбитости, тяжести на душе, в буквальном смысле — все это в равной степени точно передавало состояние Вика: он ощущал, что атмосферный столб давил на него сильнее, чем он должен был давить, или, как ему казалось, словно он был глубоко-глубоко под водой.

Был уже поздний вечер, хотя Вик мог сказать, что прошло всего лишь пять минут, когда он заметил, что он переодел брюки. Как только он осознал это, он также понял и то, что не может вспомнить, как давно он ходит в одной и той же одежде, но это было совсем не удивительно, потому что он перестал раздеваться, ложась спать. Но он точно знал, что накануне он был одет в черные джинсы, а теперь на нем были синие.

Вик не помнил, как снимал черные джинсы, но подозревал, что мог сбросить их утром, когда ходил в туалет, или, что было более вероятным, они сами соскользнули с его ног и упали бесформенной кучей возле унитаза. Потом, вероятно, он какое-то время слонялся в трусах и носках, пока не заметил, что у него голые нога.

Осознание того, что на нем новые джинсы, подстегнуло Вика к дальнейшим действиям. Малым действиям, по стандартам обычного человека — и даже по меркам Вика — но, учитывая, что он, буквально, не пошевелился за целый день, это был титанический труд. Он засунул руки в карманы. Джинсовая ткань, когда ладонь медленно по ней скользнула, казалась проклеенной, а входы в карманы были такими тугими, что Вик сначала подумал, что они зашиты. Внутри его руки, зажатые в матерчатых тисках, почувствовали себя в западне, и Вик немного запаниковал, подумав, что никогда не сможет вынуть их оттуда. В правом кармане лежало что-то холодное и твердое. Какое-то время он ощупывал этот предмет, заинтересовавшись ощущениями: его пальцы давно уже не имели контакта ни с чем, кроме воздуха. Затем, продвинув внутрь руку на расстояние не больше того, на какое мелкое летающее насекомое смогло бы сдвинуть булыжник, он ощутил заинтересованность — чувство, которое не испытывал уже давно. Он недоумевал, что бы это могло быть.

Вик рывком просунул руку глубже в карман и охватил пальцами твердый холодный предмет с тонким зубчатым краем. Вик понял, что это такое, но сомневался, стоит ли вытаскивать или не стоит. Лишь одно он знал точно: впервые за несколько месяцев что-то, что он сделал — засунул руку в карман, — оказалось, пусть даже и случайно, результативным, ведущим хоть к чему-то, и поэтому он чувствовал, что ему нужно пройти этот путь до конца. И Вик вытащил этот предмет на тусклый свет, проникавший сквозь незашторенное окно из окон напротив, потом он поднялся, взял с пола свою кожаную куртку и вышел, держа перед собой, как стрелу, ключ от квартиры над «Рок-стоп».

Он припарковал свою «ламбретту» на тротуаре возле бокового входа в магазин. Шел дождь, и было невозможно разобрать цены на гитары сквозь витринное стекло, все в каплях дождя. Погода тем летом сделала Вику поблажку, потому что чередование времен года, похоже, было нарушено — в том лете перемешались зима, осень и весна, укрепив Вика в ощущениях, что время начало сворачиваться. С «ламбреттой» было сложнее, когда шел дождь — мотороллер труднее заводился, ездок промокал до нитки, детали ржавели быстрее — и по пути к магазину Вик не раз выходил из себя (депрессия не мешает этому) и думал, не повернуть ли назад. Он не повернул, но когда он поскользнулся при попытке поставить своего дурацкого динозавра на подставку и оцарапал голень, он испытал разочарование.

В квартире оказалось гораздо темнее, чем он ожидал; впрочем, Вик никогда раньше не был здесь так поздно, за исключением той ночи, которую провел вместе с Эммой. Когда он повернул выключатель, свет резанул его по глазам, напомнив о голых электрических лампочках под потолком. Не многое изменилось, но без мелиоративного эффекта тайной любви сразу обнаружилась полная заброшенность этого места: софа казалась меньше, простыни — грязнее, обои — ободраннее. Некоторые вещи показались ему абсолютно незнакомыми, но, скорей всего, они просто не попадались раньше ему на глаза. Он не замечал, например, что пол покрыт черным поцарапанным линолеумом и что над раковиной возле кровати прикреплен контейнер с жидким мылом. Он нажал на кнопку воронки: капля старого жидкого мыла выдавилась из наконечника, повисела секунду и, не пойманная, упала в сливное отверстие. В углу раковины на белой подставке — слишком маленькой, видимо, потому, что изначально она была рассчитана на тоненькие брусочки «Милки Бар» времен экономии — лежало мыло с выдавленным на нем словом «Дав»; его принесла принесла сюда Эмма на их второе свидание. Вик вспомнил, как она вскрыла бело-голубую упаковочную коробочку и положила мыло на раковину. Тогда он пытался понять, было ли это действие вызывавшей умиление попыткой соблюдать гигиену или же прагматичной заботой о том, чтобы обеспечить их средством для смывания запаха друг друга перед тем, как вернуться к законным половинам. Но теперь он понял, что это было ни первое, ни второе: Эмме просто хотелось сделать эту квартиру по-семейному уютной.