Анатомия чувств - Гайя Колторти

Теперь движения твоей сестры неожиданно стали волнистыми и напоминали змеиные зигзаги, а лента походила на неистовый змеиный хвост. Ярусы Дворца спорта, как и в прошлый раз, были донельзя заполнены людьми, и ты отказался сесть рядом с родителями, предпочтя занять место в первых рядах, опершись, как прежде, на решетку временного ограждения. Все произошло в одно мгновение под светом прожектора, который следовал за каждым ее шагом. Ты ничего не заметил бы, если бы не увидел вдруг слезы в ее глазах: пируэт, выброс ленты, прыжок вслед за ней и потом кувырок в падении.

Только когда ты понял, что она не поднимается, или, лучше сказать, когда увидел, как она обеими руками сжимает лодыжку, бедняжка, стиснув зубы от боли, ты перепрыгнул через ограждение и поспешил к ней на помощь.

Музыкальное сопровождение оборвалось, ропот зрителей наполнил зал, а ты был на коленях рядом с ней.

— Сельваджа, милая, это ничего, — старался ты утешить ее, отведя челку со лба и гладя ее лицо.

Она тихо плакала, сидя и раскачиваясь, как маятник, от боли или, даже больше, от досады за совершенную ошибку, которая теперь ей так дорого обходилась.

У тебя не было времени ни на что другое, как вытереть ей первые слезы. Две подруги по команде и тренер уже подбежали к вам, обеспокоенные. Они тут же заморозили лодыжку спреем, подняли Сельваджу и, поддерживая ее, отвели в раздевалку. Всем было ясно, что тебе следовало бы отвезти ее в травмпункт, чтобы сделать снимок.

Мама выгнала тебя и отца, прежде чем помочь Сельвадже сменить сценический костюм на обычную одежду. Отец ждал вас в машине, ты же остался около двери. Ты был совсем близко от нее, но между вами была тонкая стенка, и становилось невыносимо слушать с замирающим сердцем ее сдавленные стоны.

Потом мама позвала тебя, потому что твою сестру нужно было отнести на руках до машины. Ты тут же бросился в раздевалку и, увидев ее печальные глаза и грустное выражение на личике, вдруг растерялся и почти не знал, что делать.

— Милая, я возьму тебя на руки и отнесу в машину, хорошо? — сказал ты, силясь улыбаться, чтобы подбодрить ее.

Она просто кивнула, и ты без всякого усилия поднял ее с лавки, а она уцепилась за твою шею и склонила голову тебе на грудь, закрыв глаза.

Она была так трогательна, скорчившись, опираясь на тебя, как на спинку кресла. Она уже два часла сидела на неудобном стуле в травмпункте, положив ногу с опухшей и ноющей лодыжкой на другой стул, склонив голову на твое левое плечо. Она ни разу не пожаловалась на неудобство, только иногда ты слышал, как она тихо постанывала от боли. В половине девятого вечера ее наконец-то осмотрел врач.

Диагноз был поставлен сразу же: частичный разрыв боковой связки лодыжки. Следовательно, лед, противовоспалительные и покой в первые дни, затем неподвижность на четыре недели и реабилитационная терапия еще как минимум на две.

Что ж, чудненько!

Дома мама помогла Сельвадже принять душ и подготовиться ко сну. Ты мог бы и хотел бы заменить ее, но ваша мать наверняка не согласилась бы на такое предложение. Ну, по крайней мере, ты проводил ее в комнату, раз уж тебя назначили ответственным носильщиком. Ты бережно положил ее в постель и осторожно поправил подушку под поврежденной лодыжкой, а она тем временем сыпала в стакан первую порцию противовоспалительного.

Родители пожелали ей спокойной ночи, сделав тебе знак выйти из комнаты вместе с ними. Но Сельваджа попросила, чтобы ты остался и побыл еще немного с ней, тогда они закрыли дверь и оставили вас одних.

55

— Обними меня, — сказала она, не глядя на тебя.

Она смотрела в окно, в темную ночную даль неба без единой звездочки. Ты лег рядом с ней, и мгновение спустя она уже была в твоих объятиях. Ты ощущал ее печаль, как что-то осязаемое, и чувствовал себя самым бесполезным из всех людей, но ты ничего не мог изменить.

— Это было ужасно, — сказала она наконец после долгих минут молчания, по-прежнему глядя в окно. — Все шло хорошо, потом я ошиблась в броске ленты, и эта глупая лодыжка отомстила мне. Хороший же спектакль я показала!

Ее отчаяние, казалось, пропитало все в этой комнате, и твое сострадание представлялось тебе несоразмерно малым по сравнению с ним.

— Я просто клуша какая-то, — продолжала она, — никогда себе этого не прощу. Теперь по вине этой дурацкой ошибки я не смогу тренироваться почти пятьдесят дней! Не говоря уже о времени, которое уйдет на восстановление программы. Вероятно, мне придется поставить на всем крест до самого января, ты представляешь?

— Ты вовсе не клуша. Ты здорово все делала, это просто невезуха. Вот увидишь, все будет хорошо. Ты это знаешь, и я это знаю.

— Вовсе нет, — вздохнула она. — Я не верю. Ты лгун.

Да, пожалуй, ты лгал, прекрасно зная в глубине души, что вряд ли все будет так хорошо, как ты надеялся. Ты представлял себе, как Сельваджа падет духом, если вынуждена будет отказаться, пусть даже временно, от своего любимого занятия, от своей страсти. Ты не мог не предвидеть осложнений, к которым это привело бы.

В первые дни, в частности, ее горькое сожаление о том, что случилось, было слишком очевидным. Она была вынуждена придерживаться постельного режима, у нее пропал аппетит и желание кого-либо видеть. Когда ты заглядывал в ее комнату, где гнетущая тишина царила в любое время суток, ты видел только ее лицо, обращенное к окну, и взгляд, устремленный куда-то вдаль. Ни книги, которые составила бы ей компанию, ни телевизора… и это тебя беспокоило. Это куда как красноречиво характеризовало глубину душевного дискомфорта, который испытывала твоя сестра.

Глядя на ее лицо, ты замечал на нем только гнев и гнетущее чувство безысходности. Боль мучила ее, и она злилась на себя и на весь мир. Ты не мог смириться с таким ее состоянием, а потому делал все возможное, чтобы поднять ей настроение, в то время как попытки утешить ее, предпринимаемые мамой, только раздражали ее еще больше.

Сельваджа злилась на нее и утверждала, что, несмотря на показушные потуги быть ей подругой, она на самом деле всегда бросала ее в одиночестве. Зачем надо было, позвольте спросить, навязываться в подруги, если потом, когда в ней нуждались, ее никогда не было рядом. Ты не слишком-то понимал причину их конфликта, потому что у тебя никогда не было проблем с отцом, но после того разговора в парке ты догадывался, что для твоей сестры это была крайне болезненная тема.

Бесполезной, хотя и искренней, оказалась и забота отца о Сельвадже. Он старался, как мог, но выходило слишком неуклюже. Ты почти жалел беднягу, ведь у него не было никакого опыта взаимоотношений с дочерью в переходном возрасте, и это, должно быть, было нелегко. Так что единственным в семье, кому удавалось без потерь и ранений приблизиться к травмированной, оставался по-прежнему ты.

56

Очень может быть, что досада не самое благородное чувство, которое можно испытывать к любимому человеку, но все же в последующие дни она довела тебя до неподдельного раздражения. Ты настолько привык видеть ее динамичной и полной жизни, что с трудом выносил постоянные вздохи безысходности, ее смирение перед жестокой судьбой и тщетные ожидания.