Лорд Джим. Тайфун (сборник) - Джозеф Конрад

Ему пришлось принять мои доводы, ибо все его завоевания – доверие, слава, дружба, любовь – сделали его не только господином, но и пленником. Глазами собственника смотрел он на тихую вечернюю реку, дома, на вечную жизнь лесов, на жизнь древних племен, на тайны страны, на гордость своего сердца; в действительности же это они им владели, сделали его своей собственностью вплоть до самых сокровенных его мыслей, вплоть до биения крови и последнего его вздоха.

Было чем гордиться! Я тоже гордился – гордился им, хотя и не был так уверен в баснословных выгодах сделки. Это было удивительно. Не о храбрости его я думал. Странно, как мало значения я ей придавал, словно она являлась чем-то слишком условным, чтобы быть самым главным. Нет, больше поразили меня другие способности, которые он проявил. Он доказал свое умение стать господином положения, он доказал свою интеллектуальную живость в области мышления. А изумительная его готовность! И все это проявилось у него внезапно, как острое чутье у породистой ищейки. Он не был красноречив, но его молчание было исполнено достоинства, и великой серьезностью дышали его нескладные речи. Он все еще умел по-старому краснеть. Но иногда сорвавшееся слово или фраза показывали, как глубоко, как торжественно относится он к тому делу, какое дало ему уверенность в оправдании. Вот почему, казалось, любил он эту страну и этих людей, – любил с каким-то неукротимым эгоизмом, со снисходительной нежностью.

– Вот где меня держали в плену три дня, – шепнул он мне в день нашего посещения раджи, когда мы медленно пробирались сквозь толпу приверженцев, собравшихся во дворе Тунку Алланга. – Грязное местечко, не правда ли? А есть мне давали, только когда я поднимал шум, да и тогда я получал всего-навсего тарелочку риса да жареную рыбку немногим больше колюшки… черт бы их побрал! Ну и голоден же я был, когда бродил в этом вонючем загоне, а эти парни шныряли около меня! Я отдал ваш револьвер по первому же требованию. Рад был от него отделаться. Глупый у меня был вид, пока я разгуливал, держа в руке незаряженный револьвер.

Тут нас провели к радже, и в присутствии человека, у которого он побывал в плену, Джим стал невозмутимо серьезен и любезен. О, он держал себя великолепно! Мне хочется смеяться, когда я об этом вспоминаю. И однако Джим показался мне внушительным. Старый негодяй Тунку Алланг не мог скрыть свой страх (он отнюдь не был героем, хотя и любил рассказывать о своей буйной молодости), но в то же время относился к своему бывшему пленнику с серьезным доверием. Заметьте! Ему доверяли даже там, где должны были сильнее всего ненавидеть. Джим – насколько я мог следить за разговором – воспользовался случаем, чтобы прочесть лекцию. Несколько бедных поселян были ограблены по дороге к дому Дорамина, куда они несли камедь или воск, который хотели обменять на рис.

– Это Дорамин – вор! – крикнул раджа. Словно бешенство вселилось в это дряхлое, хрупкое тело. Он извивался на своей циновке, жестикулировал, подергивал ногами, потряхивал своей спутанной гривой – свирепое воплощение ярости. Люди вокруг нас таращили глаза и трепетали. Джим заговорил. Довольно долго он, решительный и хладнокровный, развивал ту мысль, что не следует мешать человеку честно добывать еду себе и своим детям. Раджа сидел на помосте, словно портной на столе, ладони он опустил на колени, низко склонил голову и пристально, сквозь космы седых волос, падавших ему на глаза, смотрел на Джима. Когда Джим замолчал, наступила глубокая тишина. Казалось, никто не дышал; не слышно было ни звука. Наконец старый раджа слабо вздохнул, поднял голову и быстро сказал:

– Ты слышишь, народ мой? Чтобы этого больше не было!

Приказ был принят к сведению в глубоком молчании. Довольно грузный человек, видимо, пользовавшийся доверием раджи, с неглупыми глазами, скуластым, широким и очень темным лицом, веселый и услужливый (позже я узнал, что он был палачом), поднес нам две чашки кофе на медном подносе, который взял из рук слуги.

– Вам не нужно пить, – торопливо пробормотал Джим.

Сначала я не понял смысла этих слов и только поглядел на него. Он сделал большой глоток и сидел невозмутимый, держа в левой руке блюдце. Тут меня охватило сильное раздражение.

– Зачем, черт возьми, – прошептал я, любезно ему улыбаясь, – вы меня подвергаете такому нелепому риску?

Конечно, выхода не было, и я выпил кофе, а Джим ничего мне не ответил, и вскоре после этого мы ушли. Пока мы в сопровождении неглупого и веселого палача шли по двору к нашей лодке, Джим сказал, что он очень сожалеет. Конечно, риска было мало. Лично он не боялся яда. Почти никакого риска. Он уверял меня, что его считают в значительно большей степени полезным, чем опасным, а потому…

– Но раджа ужасно вас боится. Всякий может это видеть, – доказывал я, признаюсь, достаточно брюзгливо, и с беспокойством я ожидал первого симптома страшных колик. Я был сильно раздражен.

– Если я хочу принести здесь пользу и сохранить свое положение, – сказал он, садясь рядом со мной в лодку, – я должен идти на риск: я это делаю по крайней мере раз в месяц. Многие верят, что я пойду на это – ради них. Боится меня! Вот именно. По всей вероятности, он меня боится, потому что я не боюсь его кофе.

Затем Джим показал мне местечко у северной стены частокола, где заостренные концы нескольких кольев были сломаны.

– Здесь я перепрыгнул через частокол на третий день моего пребывания в Патусане. Они до сих пор еще не поставили новых кольев. Недурной прыжок, а?

Секунду спустя мы миновали устье грязной речонки.

– А здесь я сделал второй прыжок. Я бежал и с разбегу прыгнул, но недопрыгнул. Думал, тут мне и конец. Потерял башмаки, выкарабкиваясь из грязи. И все время думал о том, как будет скверно, если меня заколют этим проклятым длинным копьем, пока я здесь барахтаюсь. Помню, как меня мутило, когда я корчился в тине. Тошнило по-настоящему, словно я проглотил кусок какой-то гнили.

Вот как обстояло дело, – а счастье его бежало подле него, прыгало через провал, барахталось в грязи… и все еще было закутано в покрывало. Вы понимаете – только потому, что он так неожиданно появился, его не закололи тотчас же копьями, не бросили в реку. Он был в их руках, но они словно завладели оборотнем, привидением, чудовищем. Что означало его появление? Как следовало с ним поступить? Не слишком ли было поздно идти на примирение? Не лучше ли убить его без лишних проволочек? Но что за этим последует? Старый негодяй Алланг чуть с ума не сошел от страха и колебаний. Несколько раз совещание прерывалось и советники опрометью кидались к дверям и выскакивали на веранду. Говорят, один даже прыгнул вниз с высоты пятнадцати футов и сломал себе ногу. У царственного правителя Патусана были странные причуды: в горячий спор он всякий раз вводил хвастливые рапсодии, понемногу приходил в возбуждение и наконец, размахивая копьем, срывался со своего помоста. Но, за исключением таких перерывов, прения о судьбе Джима продолжались день и ночь.

Тем временем он бродил по двору. Иные его избегали, другие таращили глаза, но все за ним следили, и, собственно говоря, он находился во власти первого встречного оборванца, вооруженного топором. Джим завладел маленьким полуразвалившимся сараем, чтобы там спать; испарения, поднимавшиеся над грязью и гнилью, отравляли ему жизнь, но, видимо, аппетита он не потерял, ибо, по его словам, все время был голоден. Время от времени какой-нибудь «суетливый осел», присланный из залы совещания, подбегал к нему и медовым голосом предлагал изумительные вопросы: