После прочтения уничтожить. Пособие для городского партизана - Алексей Цветков

Специально для этой поездки Елькин выучил несколько фраз, чтобы агитировать украинских пролетариев, и кричал теперь с балкона в улицу через мегафон: «Робитничий класс должен встать з колин и дать пиздюль усим поработителям! Зараз вони тихо прибирають все майно, яко должно буть твоим, до своих лап! Робитники! Не нада ити на вибори, того шо то все пиздеж! Вони вас все равно наебуть! (В Одессе в эти дни выбирали мэра.) Разуйте очи. Хиба ви не бачите, пришла пора священной вийни — классовой вийни!» Мегафон у него быстренько отобрали, сославшись на то, что лозунги не экологические. В любом случае, на улице никто не слушал. Редкие вечерние одесситы торопились по своим надобностям. Даже если бы один и заметил черное знамя, прислушался, стопроцентно решил бы, что снимают кино из времен гражданской войны.

Послали девушек в магазин за газировкой и батоном.

— И чего дальше здесь будет? — спрашивал Елькин себя вслух.

— Так ведь дом на колесах, — отозвался я, — руль найти и тронемся.

Они с Головановым понимающе заулыбались. Мы часто вместе мечтали о Гуляй-городе. Такая крепость на колесиках, катит по земле, внутри — анархия и анархисты, но туда так вот запросто не заглянешь. В любом веке Гуляй-город приезжает без афиш, наводит революционную справедливость и отбывает дальше. Постреливает, если власти атакуют. Может плыть — родственник броненосца «Потемкин», желтой подводной лодки и «Наутилуса» товарища Немо. Если надо, летит — получается НЛО. Конечно, всего лишь символ анархистского номадизма, генетическое воспоминание о традиции бродячих собирателей и охотников, подавленной авторитарной практикой оседлых земледельцев. Нам нравилось воображать, как эта штука приносит переполох в древние Афины, Нью-Йорк времен сухого закона и больших стачек, испанскую или украинскую глубинку, Лондон эпохи диско, средневековый Париж или новую русскую Москву. «Гуляй-город» был так и не нарисованным сериалом комиксов. Иногда кого-то высаживают оттуда и они остаются жить среди нас, в мечтах о подвижной своей родине. Такие бодхисатвы от анархии, решившие отдаться людям, вместо пребывания в изолированном раю: Антисфен, Диоген и другие киники, Аль-Халладж, Томас Мюнцер, Уильям Моррис, Штирнер, Прудон, Бакунин, Дурутти, Махно, Сапата, Малатеста, Боно с бандой гонщиков, Ги Дебор и Малькольм Макларен, братья Гудмены и другие агенты Гуляй-города. Про каждого выдумывался глубокомысленный анекдот. Иногда в действие вмешивался вдруг кто-нибудь нынешний, ну, например, Сантим из хулиганистской панк-группы «Резервация».

Никакой киевской комиссии никто так и не увидел. Совсем стемнело. Денег на сигареты и продукты у нас больше не было. Идею запалить на балконе костер из конторских бумаг отвергли, как преждевременную. Восстанавливать баррикаду тоже не собирались. Если хочется, наше положение можно было считать победой. Поглядывая друг на друга, все дружно думали: а дома лучше. В смысле, в палатках у Южного порта. Там ужин.

Вскоре я уже висел там на стреле башенного крана со своим черным флагом в руках. Так высоко — очень ветрено. Продувает. И глаза слезит. Далеко внизу, на плитах, шевелилась наша с флагом тень, суетились маленькие милиционеры и телевизионщики у своих машинок. Ни задерживать, ни брать интервью никто из них на такую кручу не полез. Все краны с утра были «освоены» и стройка ненадолго встала. Даже это сошло нам с рук.

Судили нас в итоге за другое. Поставили протестную палатку у крыльца одесского горсовета, и всех распихали по душным милицейским грузовикам. В зарешеченном обезьяннике несовершеннолетний пижон Голованов рассказывал ментам, что слово «анархия» первым употребил Эсхил и в весьма комплиментарном значении. Ему восторженно внимала местная босота, бомжота и алкота, оказавшаяся с агитатором в одной клетке. «У тебя на майке знак сатаны», — разоблачительно говорил усатый мент, указывая на красную букву А в круге. Хорошо ещё, не принюхивался. От всех нас несло костром и волосы хрустели от пепла. На суде не дружившая со звонкими тётя сетовала на «пиздействие милиции», допустившей «всё это», то есть нас, «в центре города». А мы, как граждане России, требовали присутствия консула нашей страны.

Вообще-то у «всего этого» было название, сразу подкупившее меня своим пышным идиотизмом. «Хранители Радуги» — вот как именовала себя Олина экологистская туса. Хранить, как известно, можно деньги в сберегательном банке, верность жене или тайну для посвященных, но тут хранили радугу — мираж в общем-то, то, до чего нельзя дойти-потрогать. Оптический обман.

Вернувшись из Одессы, я стал считать (убедила Оля) единственным практическим выражением анархистских идей радикальную экологическую деятельность. Молодежные беспорядки, которыми мы тогда увлекались, не в счет. Надежды на то, что этот юношеский шум вырастет в массовый антибуржуазный бунт, быстро испарились. При всех лозунгах и знаменах это был только спорт, экстремальное развлечение, файтинг, не более. Не вело ни к какой внешней цели. И еще я понял, что милостей от истории ждать нечего и строить баррикады, если хочется, нужно найти повод самому.

Люди, типа, осознают всю дерьмовость капитализма и научатся жить иначе, когда включатся в борьбу с корпорациями за сохранение своей среды обитания, а по-другому они ничего не поймут. Мировая революция — это глобальная миграция, вызванная экологической катастрофой. Заниматься радикальной зеленой деятельностью мы ходили в клуб имени Джерри Рубина. Если вы не знаете, кто это, — наберите в искалке, оно того стоит. Кроме наших собраний и концертов самодеятельного хард-кора там давали неформалам бесплатный кефир. Не то чтобы его сильно пили, но нравилась сама идея бесплатности… «Ну это там, где кефир дают», — говорили тусовщики, если не могли вспомнить точное имя подвала. Ещё практиковался добровольный труд на благо клуба. Помню себя засовывающим в конверт уже сотую пластинку Джело Биафры, для магазина.

Вообще-то есть два экологических мировоззрения. Первое (Горц, Букчин) считает: хуевое отношение к матери-природе из-за неправильной общественной системы, запрограммированной на прибыль и войну. Если общество сделает себя правильным, человек по отношению к другим тварям станет этаким богом-отцом и лучшим другом. Второе (Нейз, Дэвалл, Сешонз) настаивает: ответственность за хуйню с природой не на Системе, а на всем, нагло расплодившемся, гомо-виде, которому пора подвинуться и признать за животными-растениями равные права на существование вне зависимости от их пользы-вреда для мира людей.

Первое, ясное дело, ближе к левизне, второе — к мистицизму. Собиравшиеся в Рубине активисты в эти тонкости не особо вдавались, предпочитая иметь в голове спонтанную смесь обеих идеологий. «Мне эти темы похх», — как любил говаривать алко-эколог Пряник, выражая мнение большинства. Прежде всего, людей сближала музыка.

— А ты что слушаешь? — спрашивали меня, если видели впервые. Девушки выражались иначе: — У тебя какая группа любимая?

— Субхьюманс, — отвечал я.

— А что они играют?

— Уже ничего. Они взрывают бензоколонки «Шелл», военные заводы, электрические линии, разослав в газеты список грехов атакуемых компаний. Это и есть их музыка.