После прочтения уничтожить. Пособие для городского партизана - Алексей Цветков

Жизнь зарождается из неорганической химии, растет, плодится, усложняется, всё лучше соображает, расщелкивает тайну за тайной, пока не поймет самую последнюю тайну тайн. Тогда жизнь самоупраздняется, положив некий непостижимый кирпич в космическую историю, и стирает все условия для возобновления на этой планете. Зачем это надо, мы сейчас знать не можем, хотя и можем уже всё это предчувствовать, ощущать собственный программный код, как Егор Летов или церковь Эвтаназии. Развитие — это мышление, мышление — это проведение границ, а слишком много прочерченных границ образуют сплошную темноту, как на черном квадрате Малевича или на анархистском знамени. Возможно, только через фазу разумной жизни могут появиться какие-то, необходимые космосу материалы-вещества, узлы геологической логики. Но чтобы они возникли, нужна не только жизнь, но и её физический конец. Наверное, на последней стадии развития разумные формы понимают нечто, несовместимое с их дальнейшим физическим присутствием, и становятся настолько сознательны, что исчезают во имя чего-то, о чем никто из нас не знает пока. Сначала они становятся всемогущи, как боги, и генетически, допустим, отменяют естественную смерть, перестают стареть, но потом используют всемогущество единственно достойным образом — покидают любую реальность. Сперва смерть будет преодолена, а потом — выбрана. Лет двадцать назад — ядерный армагеддон, сейчас — экологический апокалипсис, только первые намеки на этот будущий коллективный суицид. Жизнь никак не обнаруживается на других планетах, потому что она там уже была или ещё будет. Каждый должен пройти этот путь из небытия в небытие сам.

Оля так не думала. Это напоминало ей религию. Но религия и есть догадка о своем будущем: боги всемогущи, как люди последних времен, но недосягаемы, потому что их нет. Они требовательно отсутствуют.

Она так не считала. Если лечь навзничь, глазами в южное небо, куда, танцуя, уходит дым, где исчезают искры и наши слова, то покажется что, потрескивая, горит планетарий. Мы сушили волосы у естественного огня, под мутной кометой, являющейся, если верить ученым, раз в девять тысяч лет. Кто-то пел в палатке про птицу за окном.

Оля считала: нечего строить здесь, в «одесской банке», где размножается половина того, что живет потом в Черном море, терминал вместимостью в сорок миллионов тонн черных долларов. Агитации уже хватит, вечерами крановщики приходят со стройки к нашим кострам и многие соглашаются, но с утра снова выходят рыть себе могилу. Пикетов тоже достаточно. Никто не переубедит население в том, что терминал решит их проблемы с работой и наполнит мифический «бюджет», к которому они якобы имеют отношение. Пора баррикадироваться.

Почти бег отряда по пустому шоссе на рассвете. Черный флаг впереди всех, вперемежку с новым солнцем. Флаг, как отрез взволнованного моря, случайно оказавшийся в небе. Голованов сжимает руку своей девушки на фоне этого слепящего флага.

Три десятка молодых людей в мятых майках с предположительно радикальными английскими лозунгами заходят во двор особняка и, через черный ход, распространяются внутри, сказав пожилому охраннику: «Спокойно, батя, без истерики, дом захвачен». Потом, уже в мегафон, объявляется просьба к персоналу конторы покинуть здание, так как сегодня тут «зеленые» будут баррикадироваться и ждать встречи с прибывшей из Киева экологической комиссией. Персонал он и есть персонал, для него: у кого мегафон, тот и начальство, и едва успевшие выйти на работу тётки, сцапав особо важные папки, спешат домой, на всякий случай не оглядываясь. Самой непонятливой (независимой?) оказалась уборщица с ведром на главной лестнице: «Я домою и пойду, мне все равно, кто вы, скажете потом, что не вымыто!» По-моему, она всерьез не заметила «переворота», настолько это было не к ней. Когда мне говорят слово «буддизм», всегда её вспоминаю.

Мы с Елькиным носились по коридорам особняка и баррикадировали что можно и чем получится: балконные двери, пожарные входы и чердачные лазы, где шваброй, где стульями, где тяжелым конторским столом. Школьные навыки и школьный же азарт. Когда тебе нет двадцати и все вокруг тебя поддерживают, это очень увлекательное занятие. Основная баррикада на главных ступенях тоже смотрелась скромно. Проволока, цепь, наш замок, крест-накрест несколько прутьев арматуры в решетчатой двери, запиравшей лестницу. Антитеррористический «Беркут» быстро нас «разбаррикадировал». Баррикаду не защищали. Накануне в лагере все проходили юридический инструктаж. Дело в том, что строить её — это одна статья, безобидная, а вот защищать — совсем другая, сопротивление властям. И только неистовая киевская анархистка не боялась гнувшего сталь «Беркута» и махала на лестнице ногами в тяжелых говноступах.

Мы собирались подняться на крышу и установить там мой черный флаг, но тут как раз приехал «Беркут». К центральному подъезду подкатил автобус. Оттуда выпрыгивали крупные люди в камуфляже и с ружьями, заряженными газом. Девушку-фотографа ударили по камере. Стало не до крыши. Пора садиться в «сцепку», заняв главное помещение на втором этаже. Сцепившийся локтями круг людей на полу — живое продолжение баррикады.

Когда они «расчистили» лестницу, к нам сунулся их главный. В черном берете и с автоматом. Погон на камуфляже у него не было, а сам он не представился, но пообещал: «Даю пять минут, после чего начнется газовая атака!» Никто не пошевелился. Все убежденно забубнили про киевскую комиссию, без которой мы отсюда не уберемся. Насчет газа ответили: на это нужна санкция прокурора.

— Кто у вас главный? — с интересом спросил автоматчик, когда понял, что газовая угроза всех только веселит.

— У нас нет главных, — заученно ответили несколько голосов.

— С кем тогда мне разговаривать? — упорствовал антитеррорист.

— Разговаривайте со всеми.

Остальной «Беркут» толкался за дверью и спиной своего командира, изредка по-детски заглядывая в комнату, где мы «сцепились».

Взяв себя за запястья, соединенный локтями с двумя товарищами, я смотрел на Олю, сидевшую напротив, в той же позе. Между нами было шестнадцать звеньев человеческой цепи. Да, главных, в смысле «начальников», не было, но лидеры, конечно, были. И она была одна из них. В веселенькой майке «Гринпис» с английским призывом: «Спасем себя сами!» — хорошее предложение, но организацию эту здесь не уважали за соглашательство и «софт». Немного отрешенное или просто решительное загорелое лицо. Было здорово вчера ночью купаться с Олей без одежды. Тела обнимал ласковый зеленый огонь: красиво размножались черноморские микробы. Одесская вода играла чистыми живыми искрами. Такая иллюминация только в конце июля. Бьешь пальцами волну, и змеятся прочь прохладные изумрудные судороги, вьются малахитовые жилы. Но эта книга не называется «Как мне нравилась Оля» или «Микроорганизмы в моей жизни».

Самое интересное, что прокурор города Одессы действительно вскоре приехал и оказался мыслящим человеком. Выслушав наш сбивчивый ультиматум, он с пониманием сказал: «Сидите, посмотрим, насколько вас хватит». И отбыл вместе с «Беркутом», оставив у здания двух обычных милиционеров. Они ничему не мешали, а потом тоже куда-то снялись. Черный флаг мы с Елькиным вывесили-таки на балконе. Все неорганизованно слонялись по зданию, но интересного внутри маловато, ощипывали с окон несъедобный кислый виноград. Приближался южный вечер.