Тополиный пух - Фридрих Незнанский

— Уговорил, — сказал Турецкий и, забрав деньги, сунул их в бумажник. — По соточке?

— Я плачу, — быстро сказал Грязнов.

— А вот фигушки, я сам теперь при деньгах! — возразил Турецкий, похлопывая себя по карману с бумажником, в котором, кроме Славкиных пятисот, лежала еще тысяча долларов, но это было все, чем мог вообще располагать Александр Борисович. Неизвестно же, где жить придется и сколько времени? А машина напрокат, не ходить же пешком? А перелеты из Вашингтона в Бостон или в Нью-Йорк и обратно? А то, другое? Да ведь и голодным ходить не будешь! А банкет, наконец, после завершения дела? Никак нельзя без банкета. В том, что дело завершится удачно, он был просто уверен, иначе и лететь за тысячи верст не стоило…

— Это понятно, но какие у тебя дела в Нью-Йорке? Ты действительно хочешь найти того… соавтора?

— Именно, Славка. У меня есть ощущение, что у этого человека может иметься ключ к Липскому, понимаешь? Разгадка многих секретов. У людей, которые дружат, сотрудничают, а потом вдруг расстаются по каким-то причинам, всегда есть много чего сказать друг о друге. Я эту девушку, Оксану, подробно расспросил про «соавтора», она знает немногое, и то со слов Левки, как она его называет. И вся информация, представь себе, резко отрицательная. Так же не бывает на свете.

— Наоборот, именно так и бывает, когда ты сам обгадил человека со всех сторон и побаиваешься его ответной мести. А к Максу ты обращался?

— Тоже практически ничего. Был такой, довольно известный в конце семидесятых годов адвокат, пробовал защищать всяких правдолюбцев, ни хрена у него из этого не вышло, вот и покинул страну. Практически все.

— Но только из-за этого лететь в Нью-Йорк? Не знаю… Но — смотри… По-моему, с Липским тебе уже и так все бесконечно понятно. Мы ж его дело с тобой смотрели, жулик, выдающий себя за диссидента.

— Кажется, Славка, это только кажется… По-моему, тут немного сложнее. Но ничего, разберемся! Где наша не пропадала?.. А этого, своего знакомца из службы безопасности, ты возьми за жабры, много они себе позволяют!

— Уж за это ты не беспокойся! — пообещал Грязнов.

Традиционный коньячок был выпит, объявили начало регистрации, и Турецкий, подхватив две сумки — одну с необходимыми вещами и документами, а другую с московскими подарками друзьям, отправился из ресторана к стойке регистрации. Вячеслав же ожидать вылета не стал и умчался на службу.

Уже усевшись в десятом ряду эконом-класса в «Боинге-737» (чай, не барин, чтоб зря деньги транжирить), Александр Борисович огляделся, но, не обнаружив поблизости ничего интересного — в смысле приятных собеседниц, слегка откинул спинку сиденья, пристегнулся и закрыл глаза.

В голове слегка шумело от выпитого коньяка, на душе было свободно, как бывает, когда сбросишь с собственных плеч давно осточертевшую, тяжкую ношу и думаешь: до чего ж легко дышится! Вот всегда бы так… ан нет.

Еще по дороге в аэропорт он вдруг с ужасом обнаружил, что над трассой, взмывая перед радиатором их мчавшегося автомобиля, разлетались в стороны легкие белые пушинки. Это в Москве начинал цвести тополь. Вроде бы не время ему еще, обычно этот ужас начинался для Турецкого в середине июня, а почему же сейчас, так рано? Очевидно, слишком жаркий май, вон уже и сирень на обочинах пожухла. Короче, всему виной погодные заморочки…

Кроме того, сей факт означал, что из жизни Александра Борисовича вот-вот готов вылететь пусть и непродолжительный, но очень важный кусок биографии. Когда над Москвой появлялся этот проклятый пух, у него начинался длительный приступ аллергии.

Где-то он слышал или читал, что сам тополиный пух никакого отношения к резкому ухудшению состояния здоровья человека не имеет, но от этих знаний легче не становилось. Наоборот, первые «снежинки» вызывали у Турецкого в прямом смысле потоки нескончаемых соплей, как бы ни было неприятно и стыдно в этом признаваться. Слезились глаза, не помогали никакие таблетки, капли и мази, ибо других средств Александр Борисович не знал, он словно пропитывался запахами ментола, которые ненавидел, а вместе с ним и все остальное, что только пахло мятой, — от леденцов и пряников, мятных ликеров и настоек любой крепости до зубной пасты. От бесконечной смены истерзанных носовых платков начинали болеть нос, щеки, голова будто окуналась в нескончаемый кошмар, который прекращался лишь тогда, когда заканчивалась эта июньская вьюга.

И вот она, кажется, началась. Но теперь это уже ее личное дело, ибо Александр Борисович мог плевать на нее сверху, из салона самолета, уносящего его на Запад. Туда, где умные и находчивые жители, заботящиеся о своем самочувствии, не разрешают тополям «распускаться пышным цветом», а загодя обрезают ветки, превращая деревья в фантастических, почти абстрактных уродцев, словно сошедших с полотен каких-то там нс то супрематистов, не то конструктивистов начала прошлого века. Турецкий не лез в те области искусства, в которых не разбирался, он предпочитал в художественных вопросах доверять суждениям жены Ирины. А у нее подобные «марсианские чудовища» вызывали даже своеобразное эстетическое восхищение. Таковой, по ее мнению, и должна быть естественная реакция любого творчески мыслящего, высокоодаренного человека на дисгармонию окружающего его современного мира. Мудрено, конечно, но что-то путное в этом ее определении, кажется, есть…

За такими высокими размышлениями, совершенно не связанными с тем делом, из-за которого он теперь летел в Европу и дальше, в Америку, Александр Борисович вздремнул. И неохотно «продирал глаза» лишь дважды. В первый раз, когда мимо проезжала тележка с напитками, ведомая крепко сбитой и чем-то определенно напомнившей независимую девушку Оксану стюардессой, и Турецкий позволил себе не отказаться от двойной порции виски, а второй — когда сказали, что «кушать подано». Закусь пошла явно на пользу, и из памяти совсем уже изгладились воспоминания о тополиной вьюге над родными просторами, благо под крылом разворачивалась теперь территория Западной Европы.

С учетом разницы во времени самолет приземлялся в Мюнхене около полудня — когда летишь вслед за солнцем, время прямо на твоих глазах замедляет свой бег и движется почти неслышными шажками — изумительно приятное ощущение! Нигде больше такого не происходит. Правда, Славка говорит, что когда находишься на реке и замираешь с удочкой, глядя на чуть дрожащий поплавок, то именно в такие минуты время вообще останавливается. Недаром же авторитетные люди утверждают, будто Господь Бог часы, проведенные человеком на рыбалке, вообще у него не учитывает, ибо хорошо знает, что это такое. И многие, как показывает практика, верят… Ну да, ведь Иисус Христос, по свидетельству евангелиста Иоанна, однажды показал апостолам Андрею и Петру, как надо ловить рыбу, а ведь те, между прочим, оба были профессиональными рыбаками! О чем же после этого рассуждать?..

Вопрос: а при чем тут вообще рыбалка? Ответ на него покоился в сумке Турецкого, которая лежала в багажном отсеке над головой и, несмотря на все немыслимые упаковочные средства, напоминал-таки о себе высокочувствительному обонянию Александра Борисовича. Еще бы, такого гигантского, определенно икряного леща он и сам, пожалуй, не видел. Это уж Вячеслав расстарался. Прямо из донских плавней ему доставили. Вяленое чудо — вот как можно было двумя словами охарактеризовать это подношение истинному раблезианцу и утонченному гастроному Питеру Реддвею. Ну и еще кое-что — по мелочи. Традиционный толстенный шмат розового, с мясными прожилками, украинского сала, например. Штоф суперочищенного, настоянного на редких травах и запечатанного фабричным способом самогона-первача, который наконец-то научились выпускать понемногу пока, в качестве дорогих сувениров, находчивые потомки деревенских бабок-колдуний. Буханка настоящего ржаного черного хлеба, к которому в один из московских приездов так пристрастился Пит. Обожал он и русские, именно соленые, а не маринованные, огурцы, и бочкового засола «сопливые» северные грузди, и… Нет, перечислять невозможно, ибо последует бурное слюноотделение. А эту миссию Турецкий целиком и с удовольствием готов был немедленно переложить на могучие до сих пор плечи отставного генерала.