Тени Шаттенбурга - Денис Луженский

Так стыдно стало, что даже запертый Зверь ворчать перестал, затих в своей темнице. Торопливо спрятав клинок, Марек пошел обратно к дому. Трава холодила босые ноги, прямо как в детстве, когда до рассвета вставали с братишкой и мчались через луг к реке, к припозднившемуся с ночной рыбалки отцу. Или убегали в лес, тешили и пестовали… не Зверей еще – Зверенышей. Ушедшего не вернуть, нет больше бати, нет младшего братца, и даже хохотушки Мирны… Всех, кто дорог был когда-то Мареку, – нет. Пора бы уж приучить себя к этой мысли.

«Не раньше, чем он умрет!»

Окно все еще было открыто – усадьба спала, и, похоже, никто не обходил ее полночным дозором. На мутноватом стекле играли лунные блики, но колдовское очарование ночи сгинуло, как не бывало, охотничий азарт угас. Марек легко подтянулся, пролез в «бойницу» и ставень за собой аккуратно прикрыл. Теперь – в постель, досыпать. А чтобы никто его больше не побеспокоил, он к двери одежный сундук придвинет.

Звук… Будто застонал кто-то – совсем рядом, за стеной. Одному из слуг кошмар приснился? Или… Марек замер посреди коридора, вслушиваясь в тишину. Ноздри щекотал знакомый сладковатый запах. Призрак! Ей-ей, его проделки!

А потом в трех шагах от юноши неслышно отворилась дверь в чужую спальню, через порог шагнула фигура в сером. Марек изготовился для броска, напружинился…

– Не спится, щенок?

Под широким капюшоном светлело прекрасное лицо, бледная кожа будто светилась в полумраке, и глаза… Ох, эти глаза! Они отливали золотом, и в их глубине плясали червонные искры. Теперь-то Марек знал наверняка: там, в переулке, ему не почудилось! Он поневоле отступил на шаг. Зверь глухо заворчал, чуя опасность.

– Уймись, – сказала баронесса, и золото в ее взгляде потускнело, растворилось, а мертвенное сияние будто втянулось под кожу. – Я тебе не угроза.

– А своим людям ты кто?

– Мои люди – моя забота. Они мне верны и живут здесь по доброй воле, – Ульрика произнесла это твердо, так, словно читала заклинание или молитву. – Я – человек. Такое же не чудовище, как и ты.

Когда Марек шагнул вперед, она подняла руку, будто хотела заслониться. Юноша перехватил тонкое запястье, крепко сжал. Теплое!

– Пусти.

– Ты не стрыга.

– Пусти.

Марек нехотя разжал пальцы. Живая. Не мертвячка. Не ночной кровосос из страшных сказок, что так любили рассказывать друг другу юные Клыкачи.

– Мне хватает своей крови, в чужой нет нужды, – баронесса чуть поморщилась, растирая запястье. – Хватаешь, как клещами, медведь…

– Тогда что ты с ними делаешь? – Он кивнул на дверь, из которой вышла Ульрика.

– Беру… немного взаймы.

– У меня тоже хотела взять?

Взгляд женщины вспыхнул и погас. Резко повернувшись, она двинулась прочь по коридору и через десяток шагов совсем растворилась в сумраке.

– Много для тебя чести, щенок, – донеслось до Марека из темноты.

Сегодня телег было три. На той неделе тоже три приезжали, а вот две седмицы назад – четыре. Клаус помнил хорошо, ведь на воротах в день подвоза припасов всегда ставили его. Сам настоятель сказал: «У тебя цепкий глаз, Клаус, вот и присматривай, чтобы был порядок». И монах исполнял наказ отца Германа со всей страстью и тщанием. Крестьяне, что приходили с обозом, прямо-таки корчились от придирок бдительного ключника. И ведь наябедничали аббату, иудины дети: «Мешает работе, отче! Во все нос сует, проходу от него нет!»

Настоятель бранить Клауса, конечно, не стал, лишь попросил с незлой усмешкой, чтобы тот прыть поумерил: «За дело брани, за пустяк – прощай, а если подозрительное усмотришь – ко мне приходи, я уж сам решу». Святой человек – отец Герман! Ему епископом впору, а то и самим папою…

Перегнувшись за стену, Клаус стал пересчитывать обозников. Трое… пятеро… Смотри-ка, семеро! Всегда ведь вчетвером управлялись, а нынче, поди ж ты, толпою целой явились. И ведь плачутся при каждом случае, что забот невпроворот, что от хозяйства на день оторваться – как себя обокрасть. Вот уж верно: лодырь с лежанки на час сползет, так всю неделю потерянной считает!

Клаус с досады плюнул в бойницу. Пусть не надеются, прохиндеи, что он их всех пивом обносить станет. В прошлый раз настоятель в щедрости своей дозволил на ватагу полный кувшин выдать, ну так и теперь будет один кувшин, и пусть делят его как хотят. Будь на то воля самого Клауса, ленивые обозники вовсе ничего бы не получили, но аббат строго-настрого велел крестьян приваживать: «Маловато они нам доверяют, а по нынешним временам это плохо. Так что умерим гордыню, братья, с нас не убудет».

Клаус только дивился, глядя, как отец Герман, против обыкновения, стал самолично выходить к таскающим тюки мужикам, заговаривал с ними, спрашивал о житье-бытье и улыбался по-отечески. Непривычные к такому обхождению обозники робели, настоятелю отвечали неохотно. Дурачье неблагодарное!

– Что там? – На пороге караульной появился брат Гаспар, он потянулся и широко зевнул. – Засовы снимать?

– Святые угодники… А ты нашел способ таскать тюки и бочонки через запертые двери?! Снимай, во имя Господа! Да позови братьев, кто там сейчас свободен.

– Работы много?

– Три телеги. При них нынче семеро, но я раньше лопну, чем в кладовые этих проходимцев пущу.

– Семеро? – Гаспар удивился. – Да с чего столько-то?

– Не твоя забота. Делай, что велено.

Следом за привратником он спустился по узкой лестнице во двор. Двое крепких братьев уже вытягивали из стальных петель на воротах тяжелый дубовый брус. Вот они взялись за бронзовые кольца, развели в стороны окованные железом створки. Снаружи щелкнул кнут, заскрипели тележные колеса. Клаус поспешил вперед.

– Сюда, сюда заводи! Да ровнее въезжай, слепой ты дурень, стену обдерешь! Где ваш старшой? Где Хайнц?

Навстречу ему с первой повозки соскочил незнакомый мужик – сухой, крепкий и с такой разбойничьей наглой рожей, какой ключник даже у стражников в Шаттенбурге не видал. Недоброе подозрение шевельнулось в душе у Клауса, но он уже привычно подобрался и налетел на новенького бойцовым петухом:

– Ты кто такой?! Где Хайнц, лопни мои глаза?!

Детина не оробел, лишь осклабился белозубо и шагнул к сердито пыхтящему монаху. Миг спустя его рука взмыла вверх, и в голове ключника вспыхнуло полуденное солнце…

* * *

– Ворота! – крикнул Девенпорт, перепрыгивая через упавшего монаха. – Проход держи, ребята!

Другой монах шарахнулся от него ко входу в караульную башню, но Оливье оказался быстрее и взмахом кистеня уложил беднягу носом в пыль. Бил расчетливо, вполсилы: барон требовал пощадить каждого из живущих в Ротшлоссе бенедиктинцев. Впрочем, фон Ройц еще прибавил: «Щадите, если сможете, но головы зря не подставляйте». Поэтому, когда на внутреннюю стену замка выскочил человек с арбалетом, капитан, не раздумывая, метнул в него нож.