Южный ветер - Норман Дуглас

Почему же ван Коппен не видит всей красоты таких устремлений?

А с другой стороны, говорил он себе, если человек и прячет подобным образом женщин — в предположении, что они действительно существуют — кто его за это осудит? Никакая женщина не может чувствовать себя в безопасности на Непенте, по которому разгуливают типы вроде Мулена. Несколько встреч на улице, несколько случайно услышанных отрывочных разговоров внушили мистеру Херду безотчётную неприязнь к этому иностранцу, чьё отношение к нежному полу казалось ему достойным бродячего пса. Будь владельцем яхты Мулен, он только и делал бы, что фланировал со своими дамами по улицам. Американец же, принуждая их жить на судне затворницами, обнаруживает присущую его характеру стыдливость, почти деликатность, сознание обязанностей перед обществом, каковое, уж если на то пошло, должно счесть чертою характера, скорее похвальной.

И потом, не следует забывать о существующих между ним и миллионером различиях — и в образе жизни, и в воспитании, и в жизненном опыте! Проделанный ван Коппеном путь требует от человека качеств, отличных, а зачастую и противоположных тем, какими обладает он, мистер Херд. Вряд ли можно надеяться найти в преуспевающем американском предпринимателе черты характера, благодаря которым формируется преуспевающий англиканский священнослужитель. Некоторые свойства человеческой натуры взаимно исключают друг друга — алчность и щедрость, к примеру; другие, вне всяких сомнений, взаимосвязаны, таинственно и нерасторжимо. Всякий человек — индивидуум, что означает, собственно, «неделимый»; его невозможно разделить или разобрать на части, и нельзя ожидать от него обладания добродетелями, несовместимыми со всей остальной его духовной оснасткой, сколь бы желательными эти добродетели ни были. Как знать? Возможно, сомнительные поступки ван Коппена являются неизбежным проявлением его личности, целостной частью его природы, тех неистовых побудительных сил, которые и позволили ему достичь теперешнего завидного положения. И мистер Херд отчасти с ужасом, отчасти с весёлым изумлением пришёл к выводу, что если бы не совместные усилия определённых грубых органических стимулов, наличие которых удостоверяется легендами, ходившими о ван Коппене на Непенте, миллионер, возможно, и не приобрёл бы гордого титула «Спаситель отечества».

«Как странно, — думал он. — Прежде мне это как-то в голову не приходило. Что показывает, насколько следует быть осторожным. Подумать только! Возможно и у его дам имеются соответствующего сорта органические стимулы. Нет, решительно странно. Хм. Ха! А вот интересно… И может быть, мы просто не знаем правды, а на деле эти молодые особы отличнейшим образом проводят время…»

Он вдруг резко оборвал ход своих размышлений. Он поймал себя на потворстве — да-да, на самом что ни на есть потворстве греху. Мистера Томаса Херда обуяла тревога.

Что-то неладно, заключил он. Ещё совсем недавно ему и в голову не пришли бы подобные доводы. Это явственное сочувствие к грешникам, что оно собой знаменует? Не кроется ли за ним разрыв с его старинными принципами, утрата уважения к традиционной морали? Быть может, он и сам обращается в грешника?

Томас, Фома — сомневающийся апостол. Интересно, может быть, в его имени всё и дело?

Тут он припомнил, как одобрил — да-да, почти одобрил — прискорбную фамильярность, допущенную доном Франческо в отношении юной служанки. Мелочь, конечно, нелепая, но показательная. Нечто подобное происходило с ним в последнее время и в Африке. Он вспомнил, как ему случалось выступать в защиту туземцев, несмотря на протестующее бормотание миссионеров. Они были такими весёлыми, добродушными животными — такими славными и здоровыми! Что означает эта переливающаяся через край любовь к погрязшим в пороке людям, куда она его заведёт? И мистер Херд, углубясь в лабиринт сомнений, принялся донимать свою душу вопросами. Старая-престарая, прискорбно запутанная, допускающая неразумное множество подходов проблема добродетели и порока снова встала перед ним. По прошествии какого-то времени он с характерной для него резкой прямотой одёрнул себя.

«Вообще-то, вопрос ясен как Божий день, — решил он. — Всё сводится к тому, стал ли я христианином в большей или в меньшей мере?»

И как бы надеясь найти ответ на эту загадку, он, словно сидящий в гнезде орёл, окинул взглядом широкий горизонт, морской простор, уходящий ввысь, чтобы, повинуясь магическим прикосновениям вечера, воссоединить своё существо с пурпурным куполом небес.

Силы природы, как у них в подобных случаях водится, никакого ответа не дали.

И всё же, когда лишившийся полуденной жгучести влажный южный ветер как бы в тёплой ласке скользнул, заставляя раскрываться все поры, по щеке мистер Херда, бескрайняя ширь дохнула на него ощущением радостного всеприятия — вольности и веселья.

И вот теперь, на солнечной заре, епископ снова купался. Восхитительное занятие. Этот телесный контакт с природой явно шёл ему на пользу. Африка подорвала его здоровье. А на Непенте он снова помолодел, снова ощутил себя способным проказничать и веселиться. Мускулы приобретали былую упругость, прежний вкус к жизни возвращался к нему. Не оставалось ни малейшего сомнения в том, что здоровье его быстро шло на поправку.

Бултыхаясь с восторгом земноводного существа в тёплых волнах, он, казалось, забывал о не покидавшем его в последние дни чувстве тревоги. Как приятно, отдаваясь умиротворяющим голосам моря, вдыхать резкий солоноватый воздух, плыть беспечным Левиафаном по синей безбрежности; как приятно быть живым, просто живым.

Скоро на остров обрушится новый жаркий и липкий день. И отлично. Сирокко, на который имели все основания жаловаться ветераны Непенте, покамест ничем ему не навредил. Совсем наоборот. Тело епископа словно расправлялось под влажными прикосновениями ветра, как под струёй воды раскрывает свои лепестки иссохший цветок. В Африке все его мысли и силы были направлены к одной цели. Здесь горизонты его расширились. Новые интересы, новые ощущения, казалось, лежали на Непенте в бездействии, поджидая его. Никогда ещё он не чувствовал себя таким проницательным, таким открытым для новых духовных впечатлений, таким восприимчивым к естественной красоте.

Распростершись в безмолвном экстазе поверх колеблющейся стихии, он наблюдал, как воздух впивает утреннюю дымку. Неохотно и неуследимо клочья её покидали свою водную обитель и, исподтишка подгоняемые солнцем, призрачными стайками уходили вверх, к небу, как будто манимые некой рукой. Они взбирались по рыжеватым утёсам, обрывками хлипкой кисеи цепляясь за их вершины, норовя украдкой устроиться во влажных расщелинах, где ещё медлили останки ночных тайн. Такая процессия элегантных привидений сплетающихся, принимая грациозные позы, уносилась в небо каждое утро. Наблюдая за их призрачно веющими поверх скал сквозистыми одеяниями, он начинал понимать язычников прежнего времени, видевших в этом волнообразном взлёте ничто иное, как морских нимф, Атлантид, дочерей некоего безмятежноочитого бога Океана, поднимающихся, чтобы встретиться на холмах с подругами их игр, с Ореадами.

Перед ним расстилался самый дикий участок непентинского берега. Очертания его внушали мысль не столько о действии земных сил, сколько об изломанном катаклизмами, выжженном лунном ландшафте — творении какого-то горячечного демона. Скользя по берегу, взгляд не встречал ничего, кроме иззубренных, устрашающе высоких утёсов, изломанных ущелий и трещин, которым палящее пламя придало фантастические очертания и которые, переплетаясь, спадали туда, где в населённых чудовищами гротах дремала вода.