Приют - Патрик Макграт

– И что же?

– Примиряюсь со случившимся, – спокойно ответила она.

Теперь я смотрел на нее, хмурясь и приложив пальцы к верхней губе. Молчание. Мы сидели в комнате для собеседований. Шел апрель, и ветви каштана за решеткой были покрыты светло-зелеными почками. День выдался теплым, из коридора доносились обычные звуки: лязг ключей в замках, разговоры вполголоса, негромкие выкрики: «Дорогу, дамы!», позвякивание швабры о ведро. Чувствовался запах хлорки. В тихой комнате я думал о бледной женщине, сидящей напротив. Потом резко поднялся.

– Еще рано, Стелла. Кажется, ты пока не готова.

– Почему?

Она устремила на меня разочарованный, обеспокоенный взгляд.

– Не знаю. Пока что не уверен в тебе.

– Спорить не стану, – спокойно произнесла она.

Я кивнул. Несмотря на то – или потому? – что я был для Стеллы отнюдь не нейтральной фигурой, считающейся подходящей для проведения подобного рода динамичной психотерапии, с каждым разом я все больше убеждался, что перенос чувств идет именно так, как мне хотелось, что она начинает полагаться на меня. Эта мысль приносила мне своеобразное, довольно смутное удовлетворение, которое, к моему глубокому сожалению, я не смог тогда как следует проанализировать.

Теперь поведение Стеллы шло предсказуемым курсом. Она стала по-другому относиться к времени. Ей приходилось мыслить категориями месяцев, если не лет, и надо было искать способ сдерживать нетерпение. Когда количество лекарств уменьшилось, стало проблемой выносить скуку, а она прекрасно знала, что единственное проявление разочарования может свести на нет недели мучительного самоконтроля. И санитарки не должны были видеть этих усилий. Спокойное, смирное поведение, дружелюбное, а не истеричное, сдержанное, а не унылое, – вот чего нам хотелось, и она это знала. Однако затрудняли этот маскарад незнание, до каких пор его продолжать, неуверенность, что мы замечаем, как хорошо она себя ведет, старается примириться с мыслью, что состарится и умрет в этой палате. Но долго ей ждать не пришлось. Через несколько дней Мэри Мюир объявила Стелле, что я перевожу ее в нижнюю палату.

Жизнь внизу была менее эксцентричной, и Стелла быстро поняла почему. Наверху любое поведение никого не удивляет, так как считается, что там все сумасшедшие. Быть несчастной, озлобленной и безжалостно-насмешливой, как Сара, означает сумасшествие, как и собирание несуществующих ниточек, волнение из-за пропущенного свидания или невыполненной двадцать семь лет назад работы. Сумасшедшими перестают быть, когда начинают вести себя так, словно находятся не в сумасшедшем доме, не под запором, притом без малейшего представления о том, когда их выпустят. Когда кажется, что пациент принял эти условия как вполне удовлетворительные, считается, что он идет на поправку, и его переводят в нижнюю палату. Это, разумеется, взгляд пациента. С нашей точки зрения, самоконтроль, нужный для подобных выводов и соответствующего поведения, является необходимым первым шагом на пути к выздоровлению.

Женщины в нижней палате сделали этот шаг, поэтому переведены вниз, и там среди них нет сумасшедших, по крайней мере в присутствии санитарок. Внизу больше укромности, больше свободы передвижения, а соответственно и возможности быть сумасшедшим тайно от посторонних глаз. Зачастую это просто свобода оплакивать загубленную жизнь, разбитую семью, утраченного супруга, умершего ребенка. Плач – это сумасшествие, в крайнем случае симптомы депрессии, поэтому тебя будут пичкать лекарствами, а лекарства уничтожают живость и ясность мысли, которых жаждут некоторые пациентки.

Внизу разрешается носить свою одежду, и Стелла совершенно преобразилась. Я сказал об этом, как только увидел ее. На ней были темная юбка, элегантная кремовая блузка с высоким воротом, на груди красовалась симпатичная брошка. Движения ее стали более сдержанными, медлительными, спокойствие драматически усиливало обаяние ее красоты, в которой всегда было нечто величественное. Она тепло поблагодарила меня за перевод; ей было известно, что большинство пациенток проводят наверху гораздо больше времени. Я отмахнулся от ее благодарности.

– Я не видел смысла продолжать держать тебя наверху.

Стелла пристально смотрела на меня. Я пришел в палату, и она пригласила меня в свою комнату. Эта комната была больше той, что наверху, без решеток на двери и на окне. У койки лежал коврик, стояли стол, стул и шкаф для одежды. Такие комнаты дают старшекласснику в закрытых школах.

– Никаких фотографий? – спросил я. – Никаких безделушек, ничего личного?

– Нет, – спокойно ответила Стелла.

Я сидел на койке, она на стуле. Она заметила перемену в моем отношении к ней, дружелюбие, которого я не выказывал, пока она находилась наверху. Я оставил напористый, отстраненный, вопрошающий тон. Она чувствовала, что я снова стал доступен ей как друг, а не просто как врач, и не пыталась обратить эту новую приязнь в свою пользу, так как не решалась вести себя непосредственно.

– Хочешь поговорить о Чарли? – спросил я.

Это было трудно. Стелла молча посмотрела на меня. Я понял, что она уже осознает, как и почему погиб ее ребенок, но говорить об этом не может.

– Нет, Питер, – ответила она наконец. – Не хочу. Пока.

– Почему?

– Слишком мучительно.

Я кивнул.

– Ты много думаешь о нем?

Ироничный смешок.

– Разве я думаю о чем-то еще?

Я снова кивнул.

– Но скоро нам придется об этом поговорить. Я хочу дать тебе время.

– Знаю. Спасибо.

Я снова отмахнулся от ее благодарности и поднялся.

– Мне надо идти. Предстоит неприятная встреча с сотрудниками министерства труда. Я ведь теперь еще и администратор. Это доводит меня до безумия.

– Бедный Питер, – посочувствовала Стелла.

Стоя в дверях своей комнаты, она смотрела, как я иду к выходу – элегантный пожилой мужчина с папками под мышкой и бременем руководства на плечах. Ее участие меня тронуло. Она была моей пациенткой, но притом женщиной, и я не был слеп к ее женским достоинствам. В последние дни я не раз представлял ее в своем доме, где раньше она часто бывала, среди моей мебели, книг, картин. «О, ей самое место среди этой утонченной обстановки, там бы она чувствовала себя гораздо лучше, чем здесь», – думал я.

Теперь Стелла получила возможность в определенное время дня прогуливаться по террасам женского отделения и вовсю пользовалась ею. Стояла весна, и она любила смотреть на окружающую местность, набросив на плечи пальто, так как даже в ясную погоду бывало еще прохладно и зачастую ветрено. Заводить дружбу с пациентками в новой палате она не спешила, считала, что лучше пусть это произойдет постепенно, поэтому держалась с некоторой отчужденностью. Было известно, что она жена доктора Рейфиела, в недавнем прошлом заместителя главного врача, и что доктор Клив – ее старый друг. Собственно говоря, известна была вся ее история, тем более имело смысл напускать на себя некоторую таинственность.