Приют - Патрик Макграт

– Как ты себя чувствуешь, дорогая?

Я погладил ее руку.

– Отвратительно.

Стелла потерла лицо. Затуманивание сознания, вызванное лекарствами, казалось, постепенно проходит. Я извинился, сказал, что прописывать вновь поступившим пациентам сильнодействующее снотворное – стандартная процедура, дающая служащим возможность увидеть, в каком состоянии те находятся.

– Они видели только, – сказала Стелла, – как я спала.

– Это пройдет. Через день-другой выпустим тебя в дневную палату.

Стелла зевнула.

– Очень кружится голова, – сказала она.

– Я знаю. – Я потрепал ее по колену. – Завтра навещу тебя.

Я поднялся и ушел. Стелла вновь опустила голову на подушку и уставилась в потолок. Вечером, когда Мэри Мюир принесла ей таблетки, она сказала, что ей столько не нужно, но Мэри не обратила внимания на ее слова, а у Стеллы не было сил сопротивляться.

Таким образом, первые дни были смутными. Стелла находилась в каком-то сумеречном состоянии, не покидала комнаты, вела краткие, невразумительные разговоры с санитарками и со мной. Я начал постепенно уменьшать дозы лекарств, и Стелла немного оживилась. На четвертый день я велел принести ей одежду – не ее собственную, а больничную, – и она впервые вышла из своей комнаты. Впоследствии Стелла сказала мне, что, к счастью, в этот момент была одурманена лекарствами, но с самого начала поняла, что ей здесь не место. Пэм вела ее в дневную палату, она с вялым ужасом смотрела на проходивших мимо по коридору несчастных, молчаливых женщин с опущенными головами, пребывающих в каких-то мирах – адских мирах, от которых не могли оторвать взгляда. На дружелюбные приветствия Пэм они не обращали внимания.

Они пришли в дневную палату. Тут Стелла увидела во всей красе пациенток на отдыхе. Первое жуткое впечатление вновь произвели личные адские миры, сосуществующие в общественном месте. Дневная палата представляет собой длинную комнату; солнечный свет струился сквозь большие окна на натертый пол со столиками и стульями по всему периметру, с телевизором в дальнем углу, вокруг которого стояли кушетки и кресла. Одна женщина стояла совершенно неподвижно, глядя на стену. Другая снимала невидимые ниточки с юбки и была всецело сосредоточена совершенно ни на чем. Третья сидела, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, улыбалась и что-то бормотала себе под нос.

– Вот мы и пришли, – весело сказала Пэм. – Давайте познакомимся с нашими девочками.

«Девочки», с которыми Стелла знакомилась, были такими же сломленными и одурманенными лекарствами, как и она. Пэм усадила ее за столик с двумя другими пациентками, села сама, и они закурили. Стелла смотрела на них, они смотрели на нее, но это было все равно, что смотреть через пропасть на далекие вершины и понимать, что ты не совсем одна, что в этой дикой местности есть и другие. Несмотря на все усилия Пэм, разговора не получалось. Покой дневной палаты, где слышалось лишь негромкое бормотание, раз был нарушен взрывом странного смеха, раз – каким-то хихиканьем и раз – общим оживлением, когда в палату ввезли тележку с чаем и объявили: «Чай, дамы!» Потом, когда настало время расходиться по комнатам, какая-то женщина потихоньку подошла к Стелле и спросила, не угостит ли она ее сигаретой. Непослушными пальцами Стелла извлекла из пачки две, женщина сказала: «Спасибо, милочка», – и сунула их в рукав джемпера. По коридору они пошли вместе. «Меня привезли сюда без одежды, – сказала женщина. – На мне было только то, в чем я встала с постели».

Стелла покачала головой, хотела сказать, что это возмутительно, но у нее не хватило сил. «Будь начеку, милочка», – шепнула женщина, пожала Стелле руку и скрылась в своей комнате.

В последующие дни Стелла входила в график трапез, приема лекарств, времени в дневной палате и времени под замком. Я несколько раз навещал ее, говорил, чтобы она не волновалась, что вскоре мы начнем разговаривать должным образом, а пока я хочу ее успокоить.

Успокоить. Впоследствии она сказала мне, что почувствовала себя будто плачущий младенец.

Со временем у Стеллы начало проходить ощущение, что ей здесь не место, хотя, замечая это, она принималась сознательным усилием противиться такой мысли. «Мне здесь не место», – твердила она себе, хотя понятия не имела, где ей теперь место. Другие женщины уже не казались особенно безумными, странными или не похожими на нее. Стелла начала понимать, как они оказались здесь, – зачастую к этому приводила цепь странных событий, схожих с событиями ее жизни, завершившаяся каким-то публичным унижением. Женщина, сказавшая, что ее привезли, не дав одеться, поведала Стелле, что ее зовут Сара Бентли, что муж бил ее всякий раз, когда напивался, то есть три-четыре раза в неделю. Устав от побоев, она сказала, что убьет его, если он еще хоть раз ее ударит. Муж пообещал, что больше этого не будет, но два месяца спустя пришел домой пьяным, ударил ее, лег на кушетку и заснул. Она всадила ему в горло кухонные ножницы, потом вскрыла его грудную клетку, вырезала сердце и спустила в унитаз. После этого она легла спать. Полиция приехала утром. Все женщины с той улицы собрались посмотреть, как ее увозят. Одни подбадривали ее, другие насмешничали. Никто не мог понять, почему она спустила в унитаз сердце, но ей это казалось само собой разумеющимся – чтобы мерзавец больше не вернулся.

Потом Сара спросила Стеллу, что сделала она, и едва Стелла попыталась ответить, ее ошеломил невыразимый ужас случившегося. Они сидели возле окна в дневной палате, Сара успокаивала ее, но из этого ничего не вышло, и через несколько минут Стеллу, принявшую успокоительные таблетки, но все еще плачущую, заперли в ее комнате.

На другой день я пришел проведать ее, сел в изножье койки и, кивая, слушал рассказ Стеллы о волне ужаса, поднявшейся у нее внутри. Я сказал, что это естественно, этою следовало ожидать. Ей придется пройти через горе, прежде чем мы сможем двинуться к чему-то иному, и хорошо, что этот процесс начался. Сказал, что не буду увеличивать ей дозу лекарств, но позабочусь, чтобы персонал знал о том, что происходит.

При следующей встрече я спросил Стеллу, готова ли она рассказать мне о случившемся с самого начала.

– Что является началом? – спросила она.

– Наверное, Эдгар?

Стелла вскинула голову и посмотрела на меня с выражением, которое я затрудняюсь точно описать. В нем были боль, опасение, даже ужас и что-то еще – как мне теперь кажется, начало понимания новой природы наших отношений. Теперь все было непросто. Я врач – она пациентка. Мы находились по разные стороны. Ей требовалась какая-то стратегия.

Однако разумеется, мы должны были начать с Эдгара. Стелла поступила к нам потому, что стояла и смотрела, как ее ребенок тонет, но патология в данном случае простая. Литература о матерях-детоубийцах не особенно обширна, но там все ясно: обычно это расширенное самоубийство, удаление ребенка из положения, которое мать считает невыносимым. Правда, в случае со Стеллой это осложняется переносом на ребенка жгучей ненависти, которую она питала к его отцу, – классический комплекс Медеи. Исцеление требует прохождения через начальный период глубоких страданий, в котором определяющим бывает чувство вины; дальше следует осознание травмы; затем интеграция ее в тождественность «я» и память. Шаблонная психиатрия. Нет, с клинической точки зрения связь Стеллы с Эдгаром была гораздо более интригующей – в сущности, одним из самых ярких и драматических примеров патологического сексуального влечения, с какими я сталкивался за многолетнюю практику. Представьте себе: в воде, in extremis[3]она видела не Чарли, даже не Макса – Эдгара.