Музей моих тайн - Кейт Аткинсон

В считаные минуты Задний Двор преображается из пустыни смерти в оазис спасения. Он кишит пожарными — они умные, как муравьи, они разматывают шланги, тянут вверх лестницы, издают ободряющие крики. Скоро плотный добродушный пожарный взгромождается на лестницу за моим окном, как попугайчик на насест, и говорит:

— Здравствуй, девочка! Ну что, давай-ка заберем тебя отсюда?

И вот я уже вишу вниз головой у него на плече, и мы пускаемся в путешествие вниз по лестнице. Я изо всех сил стараюсь не уронить Тедди (ну как он мог подумать, что я про него забуду?) и Панду и потому не успеваю помолиться об избавлении всех нас от смерти. Сверху прекрасный обзор, и я вижу, что Задний Двор кишит людьми. Патриция вопит что-то ободряющее; Банти нечленораздельно визжит, рот у нее открыт идеальной буквой «О», и оттуда извергается глоссолалический поток; а рядом Джордж орет что-то, обращаясь к жене (вероятно, «заткнись»).

Страннее всего выглядит Нелл — она бродит там, внизу, в темно-синей соломенной шляпе, похожей на чепец Армии спасения, только без лент («Кровь и пламя!»), с дерматиновой продуктовой кошелкой в руках, будто намерена заскочить в рыбную лавку на Питергейт и пытается выяснить, кому что купить. (Мы превратились из семьи типа «нам-всего-по-шесть-штук» в семью типа «нам-всего-по-пять-штук». А уже в 1966 году наша удивительная исчезающая семья дойдет до «нам-всего-по-две-штуки». Плюс, конечно, отрезанные ломти.)

Тут по моему телу пробегает легкая дрожь: я с ужасом и восторгом понимаю, что раз все там, внизу, значит, меня одну забыли в горящем доме! Вот это история — можно рассказывать до конца жизни. Мы спускаемся дальше, и по мере приближения к Банти восторг сменяется чувством вины — а вдруг это я каким-нибудь необъяснимым образом стала причиной пожара? (Я внезапно вспоминаю про непогашенные рождественские свечки.) Может, это Руби-лунатик, ходя во сне, случайно устроила пожар? Я жду от Банти чего-нибудь вроде «Я же говорила — осторожно!», но, к моему удивлению, она ничего не говорит, а только притягивает меня к себе, закутывая от опасностей рукавами халата, и жесткая планка между нами в кои-то веки съеживается и сходит на нет, и пропасть в три фута закрывается. Патрицию в это время кутает в серое одеяло пожарный, так что она страшно похожа на индейского вождя у (очень большого) костра. Она истерически, неостановимо рыдает, издавая жуткие звуки, — оттого, что наглоталась дыма, и еще оттого, что видела обугленное, зловонное пространство Лавки и вдохнула запах горелой кожи и перьев, навеки оставшийся у нее в памяти (наше будущее не таило в себе липового чая и мадленок, но вот запах жарящихся колбасок неизменно производил просто удивительный эффект).

Но тут происходит чудо: на Задний Двор с безумным лаем вбегает маленькая черная собачка, на шее у нее болтается горелый обрывок ленты, и Патриция вырывается из объятий одеяла и бежит к собаке.

— Рэгз, — рыдает она, словно в горячке. — Ох, Рэгз!

И прижимает измазанное сажей тельце с опаленной шерстью к белому (уже изрядно посеревшему) ришелье. Домашние призраки разглядывают дымящиеся остатки своего хозяйства — оплавленные витражные панели, почерневшие шлемы центурионов, поджаренные парики — и издают коллективный вздох, смиряясь с неизбежным. Пожары уже столько раз обшаривали и уничтожали Йорк, что еще одним пожаром призраков не удивить.

* * *

И как Великий Пожар Лондона помог очистить город от Великой Чумы, так Великий Пожар в Лавке помог очиститься от смерти Джиллиан. Мы прошли испытание огнем, выжили и тем самым получили право измениться, обновиться. Джиллиан почему-то уже не висит таким тяжким грузом у нас на совести. («Если бы она осталась жива, то вполне могла бы погибнуть на пожаре, так что в любом случае была бы мертва», — с казуистической логикой рассудила Патриция.)

Нам больше не жить Над Лавкой, хотя от пожара пострадал только первый этаж, а все остальное лишь закоптилось. Джордж получил ультиматум, и на следующий же день отправляется в строительное общество «Хольбек и Лидс» оформлять ипотеку на «миленький домик». Всего через несколько недель мы уже будем разглядывать заново оштукатуренные и свежеокрашенные недра Лавки, глазея на доставку витрин и слушая, как Уолтер допрашивает Джорджа о новом бизнесе.

— Медицинские товары? — удивляется он.

Джордж бурлит предпринимательским энтузиазмом.

— Бандажи, инвалидные коляски, слуховые аппараты, эластичные чулки, трости — понимаешь, Уолтер, это бесконечный ассортимент! У нас будут покупать товары по назначению врача, к нам будут посылать из больниц, ну и прохожие будут заглядывать за лейкопластырем и «Дюрексом».

— «Дюрексом»? — задумчиво повторяет Уолтер. — Да, на этом можно сделать денежку. Приятелям — по оптовой цене, а?

И они сгибаются пополам от чисто мужского смеха.

— Что такое «Дюрекс»? — шепотом спрашиваю я у Патриции.

— После расскажу, — шепчет она в ответ, но так никогда и не рассказывает.

Но это все пока в будущем. Сейчас весенний рассвет глядит сквозь занавески на нас с Патрицией, лежащих валетом в странной комковатой гостевой кровати у тети Глэдис. (Похоже, после каждой семейной трагедии нам с Патрицией положено спать вместе.) Где-то между нами стиснуты счастливые спящие тела — медведь, панда и собака. Необъяснимо — впрочем, может быть, и объяснимо, — но Джордж и Банти разрешают нам оставить Рэгза себе. Он будет наш собственный — уже не Любимец из Лавки, подлежащий списанию, а наш, семейный любимец.

На небе проступают красные полосы, словно кровь Любимцев потоками восходит к небесной тверди. Стаи попугайчиков обращаются в ангелов с крыльями, разноцветными, как «техниколор», и описывают круги в небе. Может быть, в мире Духа, или в Царствии Небесном, или куда они там все попали, и Попугай получит дар говорения на языках и его кто-нибудь полюбит. Я молюсь окровавленному, прокопченному Агнцу о том, чтобы все обитатели Небес были очень счастливы. Многого мы никогда не узнаем, но в одном уверены: в это утро объятья Иисуса просто битком набиты.

Нелл и Лилиан стояли у парадной двери и махали Тому на прощание. Рейчел не оторвала бы зад от кресла даже самого Христа проводить. Том был рад, что ему больше не нужно жить с Рейчел, рад, что у него теперь есть жена и собственный дом. Ему повезло с Мейбл — она тихая, заботливая, немножко похожая на Нелли. Лилиан недолюбливала жену Тома, и он обычно приходил навещать сестер один. В конце Лоутер-стрит он обернулся — они все еще стояли и смотрели ему вслед. Да уж, эта парочка любит и умеет прощаться. Том замахал руками — размашистым полукругом, как сигнальщик с флажками, чтобы сестры его увидели.

Они беспокоились, что на Йорк начнутся налеты цеппелинов, но Том считал, что Йорку ничего не грозит. Он успокаивал сестер бодрыми разговорами о том, что фрицы — трусишки, драться у них кишка тонка, война скоро кончится и все такое. Он помог сестрам повесить шторы для затемнения, чтобы ни один лучик не пробился наружу, — бедняжку Минни Хейвис таскали в суд за то, что у нее в окнах виден был свет, и она теперь так стыдилась, что боялась на улицу показаться. Ужасно жаль ее, тем более что у нее молодой муж на фронте.