Тиберий. Преемник Августа - Джордж Бейкер

Результатом этой страшной войны между стариком и его врагами стал принципат Гая Цезаря, сомнительного, рахитичного, ненормального, с младенческим лицом сына Германика и Агриппины.[59] Мир пришел в восторг, приветствуя его так, будто он был ангелом с небес. Но у Гая было другое имя — его называли Калигулой. И Калигула не замедлил проявить себя в злодействах, в невероятной глупости и пал от меча Кассия Херея. Затем вытащили на свет Клавдия, брата Германика, и тот выступил на сцену со своей многотомной историей и реформированием орфографии и со своей женой Мессалиной, чье имя стало нарицательным, и с его вольноотпущенниками Палласом и Нарциссом, которые правили вместо него и стали самыми богатыми людьми в мире. А затем, не в состоянии найти другого, римляне способствовали приходу к власти Луция Домиция Агенобарба, сына Агриппины Младшей, которого запомнили под именем Нерон. Эти правители стали Немезидой Рима, от них Рим страдал за то, как он поступил с Тиберием. И по высказыванию одного из современников, люди прикусывали языки, но не раскаивались в содеянном. Они не ведали, что сотворили, и потому не могли в этом раскаяться.

В этом была своя логика. Два факта стали следствием такого положения дел. Неспособность Августа основать наследуемую монархию открыла перед миром все трудности и опасности правления военщины во главе с ее ставленником. В том, в чем не преуспел Август, потерпели неудачу и его преемники. И олигархия в конце концов вынуждена была пойти на компромисс с силой, обреченной оставаться постоянной угрозой. Рим колебался между двумя политическими принципами, ни один из которых он не мог принять полностью. Он не мог ни возвратиться к выборной власти, ни утвердить наследуемую власть, которая могла бы контролировать военных. Борясь между искушением принять то или иное решение, он в результате не смог принять никакого.

Власть принципата скорее укрепилась, а не ослабилась. Самый тот факт, что его глава оставался выборным, в целом покоился на том, что не должно было быть тех долгих периодов правления неспособных наследников, которые при наследуемой монархии ослабляли бы принципат. Желая уничтожить империю, сенатская олигархия затянула ее вокруг своей шеи самым прочным способом.

Оппозиция империи, продолжавшаяся в течение жизни целых поколений сенаторов, стала отходить от своих старых взглядов после того, как потерпела поражение от Тиберия. В своем новом качестве она нашла наиболее адекватное выражение в учении стоиков. Ее связь скорее с философской, нежели с чисто политической теорией отмечена постепенным изменением ее целей. Стоицизм стал последним прибежищем старого римского духа. Древние основательность и равенство нашли наилучшее выражение в стоицизме потому, что в нем была удачно представлена основа, на которой его адепты могли их выразить, не умаляя других римских доблестей. Быть твердым, суровым оппозиционером тирании стало роскошью, которую можно было себе позволить без неудобной необходимости достижения практических результатов. Стоики не ссорились с миром, к счастью, в этом не было необходимости, и никак не демонстрировали умения управлять, присущего старому римскому духу. Они не демонстрировали ничего, кроме собственной доблести.

Однако с течением времени и среди той группы людей, где даже простые показные доблести становились редки, эти качества выдвинули их носителей во главу представителей своего класса. Даже усомниться в положении Катона стало доблестью в глазах людей, уже не способных занять такое положение.

Деградация класса всегда выявляется в его утрате способности достичь практических результатов. Способности вести за собой людей исчезли у римской олигархии, которая не могла сформулировать, чего она хочет, не в состоянии была поставить перед собой определенную цель, не могла объяснить простому человеку с улицы, какое конкретное благо она может ему предложить. Ей нечего было ему дать… Самый последний христианин мог обещать Царствие Небесное и вечную жизнь, хозяева этого мира не могли обещать ничего. Они не знали, в чем нуждаются люди, поскольку не знали, чего хотят они сами.

Есть военное правило, которое стало почти правилом нравственным, — «нападение — лучшая защита». Римские экономисты его так и не усвоили. Они проиграли, потому что делали ставку на удобство, безделье и комфорт и не учитывали вероятность катастроф, подстерегающих человеческую жизнь. Постоянное движение вперед, постоянная активная жизненная позиция, предполагающая возможность перемен, — единственное условие, при котором люди могут рассчитывать на сохранение того, что имеют. А такие вещи зависят от идеала, который постоянно перед ними устанавливает их религия. Поклонение фетишу имеет тенденцию ожидать чуда. Однако сам стоицизм был отрицающим учением, скорее теорией сопротивления, чем действия. Его целью было научить людей переносить зло, а не заставить творить добро, и страдание было той ценой, что люди платят за власть. Никакое учение, основанное на его философии, не могло придать им способности к действию. Стоицизм не мог этого сделать. Поэтому он не преуспел и в восстановлении республиканских принципов в политике.

Но в самом ли деле стоики вообще ничего не могли предложить людям? По крайней мере в одном они преуспели — они поделились этим с людьми не без некоторой нарочитости. То обстоятельство, что республиканская оппозиция приняла вид скорее этической, а не политической альтернативы, подвергло империю нравственной критике гораздо сильнее, чем смогла бы любая политическая критика.

Военные, представленные имперской армией Рима, в чьих руках была единственная дорога к успеху, все более приобретали качества, вызывающие озабоченность. Мы можем наблюдать глубочайшую, фатальную угрозу в результате того, что руководство армией оставалось выборным, — атмосфера внутреннего соперничества способствовала постоянным интригам и заговорам. Пока оставались еще последние аристократические фамилии, они могли предотвратить развитие событий в худшую сторону, монополизировав высшие командные посты. Но уже в период правления Августа и Тиберия появились признаки того, что этот барьер долго не удержится. Люди из низших сословий уже ломились в дверь, несли с собой дух свирепого, убийственного, нескончаемого соперничества, когда каждый боролся со своим соседом, и любое оружие могло пойти в ход. Наградой было превосходство, дающее им власть над целым миром. Люди вроде Сеяна и Макрона были людьми нового типа.

Властитель римского мира, таким образом, вынужден был бороться не только с внешним врагом и внешней оппозицией, которая оспаривала его титул, но и держать оборону против собственных друзей. Тиберий не знал ни минуты покоя, возможности расслабиться либо разделить ответственность с доверенным или любимым человеком. Его осторожность была более бдительной, чем у благонравной девицы, — постоянное, безусловное и неустанное недоверие. Он не мог забыться или забыть о других. И эта настороженность, нечеловеческая и ненормальная (ибо в жизни каждого человека должны быть моменты, когда он не сомневается, когда он может забыться и не думать о том, что ежеминутно грозит удар в спину), могла закончиться лишь душевным расстройством людей, вынужденных вести подобный образ жизни. Удивительно еще, что они оказались не столь плохими.