Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Теодор Рошак

— Да, — отвечает Виктор, хмурясь.

— Ты не чувствовал при этом отвращения?

— Нет…

— Почему же?

— Не позволял себе…

— Что же ты чувствовал? Что познаешь тайны Природы?

— Да.

— Так в чем же разница? Это возможность для тебя узнать тайны женского тела.

Я вижу, как мучительны для него ее вопросы.

— Нет! — отвечает Виктор. — Разница есть.

— Действительно, есть! Эта кровь не то, что любая другая кровь. Это не кровь болезни или раны. Это не кровь чего-то умирающего. Это рана, которая заживает сама. Кровь течет по собственной воле; у нее собственные циклы, как У луны над нами. Кровь — это символ жизни, которую женщина дарит, равно как земля. Эта кровь — чудо, Виктор, и в то же время — запомни мои слова — это единственная кровь, безвредная жидкость, о чем знает каждая женщина.

Серафина внезапно вытягивает руку и скользит пальцами по моей раскрытой плоти. В голове возникает образ: разломленный на две половинки спелый красный плод, сочащийся соком. Серафина убирает руку, на ней темно-красный след.

— Вижу, ты ежишься. Но это так просто! Это тебя не испачкает. Или ты хочешь, чтобы Элизабет в такие периоды замыкалась в себе, словно у нее есть причина сторониться других?

— Возможно… да.

— Ты слышишь, Элизабет? Понятно теперь, почему женщин заставляют стыдиться? Ты помнишь, когда стала стыдиться месячных?

Я это помню. И во мне вспыхивает гнев оттого, что Виктор вынудил меня вернуться в прошлое.

— Элизабет узнала от других женщин, что в нашем теле нет ничего, что было бы позорным, — говорит Серафина Виктору. — Всякий мужчина, чтобы стать отцом, должен овладеть телом женщины; тем не менее он с презрением относится к этому телу, а особенно когда оно напоминает о своей главной задаче — рождать. Рассуди сам. Вот перед тобой Элизабет, которую ты любишь как сестру, а может, больше, чем сестру. Но когда видишь кровь, отворачиваешься. Не желаешь касаться ее. Кровь жизнетворяща, так же как собственное твое семя. Что ты узнаешь о жизни, если будешь считать женскую кровь нечистой? Или, может, тебе известна какая-то лучшая, «более чистая» форма жизни, которая рождается не от крови и семени?

— Нет.

— Женщине приходится касаться крови, ухаживая за своим телом. Не хочешь ли и ты сделать то же, хотя бы раз в жизни?

Виктор снова пробует выполнить просьбу Серафины. Я вижу, как он нерешителен. И без слов говорю, надеясь, что он услышит: «Это называется „вагина“. Восхитительное слово, ласковое, цветущее слово. Представь, будто это плод, спелый, свежий. Он размыкается, открывая глубокий проход в плодоносную темноту. Я уступаю тебе, Виктор. Пожалуйста, не бойся меня! Не презирай!» Но опять ему не хватает смелости; он не может протянуть руку и коснуться меня. Его гордость унижена, и это вызывает во мне чуть ли не жалость, но гнев пересиливает. Сначала мне было стыдно предстать перед Виктором в таком виде. Теперь во мне вспыхивает чувство совершенно противоположное. Пусть видит! Пусть знает! Больше не буду ему верной подругой, раз он считает меня нечистой!

Наконец Серафина смягчилась и забрала у него чашу.

— Лучше будет, если ты сделаешь это, оставшись с ней наедине, Виктор. Но нам нельзя упускать благоприятный случай. Необходимо собрать кровь нынче ночью. Я лишь прошу помочь мне. Положи свою руку на мою.

Виктор повинуется; Серафина снова проводит пальцами у меня между ног, нежно собирая кровь. Потом дает ей стечь с пальцев в чашу.

— Я не хочу ставить тебя в неловкое положение, Виктор, — мягко объясняет Серафина, — Только дать тебе знания. Подумай, что ты действительно чувствуешь. И над тем, почему не смог сделать, как я велела. Кровь, к которой ты не смог заставить себя прикоснуться, — почему она так тебе противна? Потому что вид ее тебе неприятен? Нет, не думаю. Твою руку останавливает страх. Страх перед могуществом женщины, которого ее нельзя лишить. Хотя ты и говоришь, что любишь Элизабет, к твоей любви примешан страх — как к любви каждого мужчины к женщине. Мы недалеко продвинемся, пока этот страх не покинет тебя и останется одна твоя истинная любовь.

Позже Виктор приходит попросить прощения, зная, что своим поведением оскорбил меня.

— Серафина права, — говорю я ему, — Ты очень стараешься… но все же недостаточно. Эта кровь не более нечистая, чем та, которой ты касаешься, убивая животных. Что же тогда заставляет тебя отворачиваться?

— Это другое, как говорит Серафина. Я боюсь притрагиваться к ней. Чувствую, что не имею права приближаться так близко к подобным вещам.

— Но я разрешила тебе. Я не хочу, чтобы ты шарахался или отворачивался. Ты должен знать мое тело; иначе заставишь меня испытывать стыд, Виктор, — скрывать это от тебя.

Вижу, что мне не удается его убедить. Он снова просит прощения, повторяя, что вел себя так из глубокого уважения ко мне; но я не верю его оправданиям. Считаю, что это обычная мужская уловка. Мужчины прикидываются, что испытывают к женщинам огромное уважение, а потом сооружают из этого уважения клетку, в которой держат нас.

…марта 178…

Ночами льнем друг к другу я и ты,

Крепки объятья наши, и чисты,

Палимы не желанием убогим,

То жар огня, какой даруют боги.

Любовь крепка, но нет стыда в помине,

Поскольку дружба — ей иное имя.

Тебе свое сокровище вверяю,

И все же непорочной пребываю.

Есть святость помыслов, она

Лишь истинным возлюбленным дана.

И из таких прочнейших в свете уз

Куется вечный двух сердец союз.

Мы в домике Серафины. За окошком с темного неба густо сыплет снег, укутывая мир белым саваном. Серафина подбрасывает в очаг сучья — вечер предстоит долгий. Мы знаем, зачем собрались у нее на этот раз; пришла пора собрать семя.

— Чистое семя, — говорит Серафина, — пожертвованное добровольно и не опороченное животным желанием. Ты дашь то, что нам требуется, Виктор?

Виктор мужественно отвечает согласием. Он готовился сделать то, что от него ждали, с крайним тщанием выполняя указания Серафины. Несколько вечеров подряд он пил крепкий бульон, в котором Серафина растворила крохотный темно-красный шарик. Она говорит, что в его составе есть толика очищенной киновари, столь ничтожная, что не взвесить никакими весами. Это, говорит она, усилит отделение семенной жидкости и сделает ее более активной.

Она просит Виктора лечь на спину у очага и сжимает его голову коленями. Его худое, плоское тело вытянуто, вялый член весь на виду. Серафина кладет свои скрюченные пальцы ему на виски и принимается нежно поглаживать. Склонившись над ним, она напевает ему на ухо, но так тихо, что я не могу разобрать ни слова. Алу, нахохлившись наблюдающая за происходящим, вдруг оживляется и, выпрямившись на жердочке, вытягивает шею, чтобы лучше видеть. Горловым голосом вторит пению Серафины. Обычно Алу издает что-то похожее на хриплое карканье; но я обнаружила, что иногда, когда они с Серафиной переговариваются, голос ее меняется на мягкое тихое бормотание, будто они перешептываются тайком. Сейчас Алу этим убаюкивающим голосом подпевает Серафине, чьи седые космы падают на лицо Виктора, как завеса, скрывающая его лицо от посторонних глаз. Она будто увела его за собой в потаенное место. Спустя несколько минут Виктор погружается в сон наяву; вижу, как расслабляются его напрягшиеся мышцы. Дыхание становится глубоким, ровным. Серафина продолжает тихо напевать ему на ухо. Временами ее голос начинает звучать странно, словно доносясь из глубокой пещеры. В такие моменты мое сознание затуманивается, я как будто иду где-то далеко отсюда, перед глазами плывут полутени фигур. Это женщины из книг, но сейчас я нахожусь среди них и делаю то же, что они: прихорашиваюсь для моего господина, озабоченная тем, чтобы доставить ему наслаждение. Я смотрю на себя как на актрису на сцене воображения, дивлюсь тому, как владею этим искусством. Мое тело роскошно, груди как у женщин из «Лавандовой книги», изумительные бедра. Я кажусь себе прекрасной, как Франсина. Я могу обвиться, словно змея, вокруг моего ждущего любовника. Серафина вновь наклоняется к уху Виктора; теперь она вполголоса напевает экзотическую колыбельную, гнусавую, чувственную, в которой я узнаю песню ее далекого народа. Постепенно голос ее меняется, становясь светлей, текучей, чуть ли не сладкозвучным. В нем явно слышатся лукаво-веселые нотки, манящий смех. Я стряхиваю сонливость и с любопытством смотрю: неужто это все та же Серафина? Голос звучит обольстительно, словно это другая, молодая женщина страстно шепчет своему возлюбленному. Мне хочется увидеть ее лицо, убедиться, она ли это. Но завеса ее волос, ставших будто темней, блестящей, почти как черный шелк, вновь скрывает ее от меня.