На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев

бы отвечая этому говорящему в нем самом таинственному голосу, сердито произносит Колосов. — Я ведь и не нуждаюсь, у меня свое счастье, моя милая, ни с кем не сравнимая Аня. Пусть Спиридов берет княгиню, а моя Аня несравненно лучше ее. Она лучше всех. Сокровище! — добавил он страстно, припоминая улыбающееся в окне личико Анюты. Ему сразу сделалось радостно и весело на душе, но в эту самую минуту тот же внутренний голос, вдруг, словно не желая уступить последнего слова, с злобным ехидством шепнул ему в уши: "Положим, твоя Аня сокровище, слов нет, а вот Спиридов никогда бы не удостоил ее назвать своею женою, считая свой брак с ней мезальянсом".

Колосов готов был дать своему внутреннему "я" пощечину за эту "подлую", как он сам определил, мысль, но дело было сделано и его хорошее настроение духа испорчено.

Когда Панкратьев и Колосов вошли в небольшую переднюю майоршиного домика, где они оба неоднократно бывали у гостеприимной хозяйки, сперва еще при жизни майора, бывшего сослуживца Павла Марковича, а затем и после его смерти, их встретил высокий, плечистый гайдук в горохового цвета ливрее, с аксельбантом на плечах, огромными позолоченными гербовыми пуговицами, в зеленых чулках и башмаках. Гладко выбритое лицо его с двойным подбородком напоминало морду бульдога и было деревянно, безжизненно и ничего решительно не выражало, кроме тупого самодовольства.

— Вот образина-то! — не утерпел, чтобы не шепнуть, Панкратьев, кивнув в затылок ушедшего с докладом лакея. — Я бы, кажется, такое чучело дня не продержал. Монумент, а не человек.

— Пожалуйте, — провозгласил "монумент", почтительно распахивая перед ними привычным жестом обе половинки двери.

Навстречу выдвинувшемуся вперед Панкратьеву шла высокая, стройная дама в капоте из китайской парчовой материи замечательно пестрого и замысловатого рисунка.

"Батюшки, вот красота-то, царица!" — невольно мелькнуло в голове старого полковника, и он неловко и грузно расшаркался.

— Как я вам благодарна, полковник, за вашу любезность. Прошу покорнейше, садитесь, — услыхал Панкратьев певучий, музыкальный голос, и два темноголубых, показавшиеся ему черными, глаза с ласковою признательностью взглянули на него из-под густых, длинных ресниц.

— Ах, как я рада, — продолжала княгиня, — мне так много надо сказать вам.

Она мельком бросила лучистый взгляд на Колосова, и при виде его растерянности прекрасное лицо ее с бледно-розовой, нежной кожей и немного чуть-чуть заостренным подбородком осветилось приветливой улыбкой.

— Прошу вас, садитесь, — указала она ему рукой на стул.

Рука у княгини была изящная, белоснежно-матовая, с длинными тонкими пальцами, унизанными согласно тогдашней моде золотыми кольцами. Широкий рукав капота при всяком движении обнажал ее до локтя и давал возможность беспрепятственно любоваться ее мягкими очертаниями. Такой руки Иван Макарович никогда еще не видал во всю свою жизнь; но еще большее впечатление произвели на него золотистые волосы княгини, сложенные в виде короны на ее голове; таких волос он тоже никогда не видал, в лучах солнца они имели вид настоящего золота.

— Позвольте представить, офицер моего полка, — спохватился Панкратьев, указывая рукой на Колосова, — Иван Макарович Колосов.

— Ах, очень рада, — дружелюбно пожала княгиня неловко протянутую ей руку. — Так это, стало быть, вы были так любезны, известили меня о несчастии с Петром Андреевичем?

— Я-с, — густо покраснел Колосов и для чего-то поклонился.

— Сердечное вам спасибо, не знаю даже, как и благодарить, мне важно было знать… очень, очень благодарна.

— Не стоит-с, помилуйте, очень рад, — пробормотал Колосов, конфузясь и в то же время негодуя за это на самого себя.

"Что она только подумает? — мысленно мучился он. — Наверно, я ей кажусь очень жалким и смешным".

Но он ошибался. Напротив, княгине он понравился. Она нашла его весьма приличным и милым.

"Какой он только бледный", — подумала княгиня и не удержалась, чтобы не спросить:

— Вы, должно быть, были недавно сильно больны, у вас вид, как бы сказать, ну, бывает у монахов… бледный… ну, словом, я не знаю, не умею сказать. Спуталась.

Она весело рассмеялась, и этот смех, ласковый и беззаботный, как-то сразу рассеял несколько натянутое настроение. Добродушный Павел Маркович вдруг почувствовал себя совсем просто, как будто бы он век был знаком с княгиней. Он в свою очередь расхохотался раскатистым басовым смехом.

— Монах! Скажете тоже, княгиня. Еще, чего доброго, к угоднику Божьему приравняете? Хорош угодник, можно сказать! А что болен он был, это точно, как еще жив остался. — И Павел Маркович доверчиво и добродушно, как близкому человеку, сообщил княгине всю историю, случившуюся с Колосовым. С неожиданной для самого себя откровенностью, он не только подробно передал ей об изумительном знахарстве Абдул Валиева и своей ссоре через него с доктором, но рассказал даже и о дочери, как она самоотверженно ухаживала за Колосовым и как, главным образом благодаря ей, тот остался в живых.

— Но она у вас ангел, ваша милая Аня! — воскликнула Елена Владимировна. — И какая рассудительная, один восторг! Подумайте только, сколько бы девушек на ее месте из ложного стыда и глупого страха перед сплетней не решились бы на такой подвиг! Нет, это прямо чудо что такое. Надеюсь, полковник, вы познакомите меня с вашей милой дочерью, я буду очень рада и сама скажу ей, насколько я глубоко восхищена ее поступком и глубоко-глубоко уважаю ее.

— Помилуйте, княгиня, очень счастлив, — польщенный до глубины души похвалой своей любимице, забормотал Панкратьев, — если позволите, я завтра же привезу вам ее.

— Милости просим, но по-настоящему я, как приезжая, должна первая сделать вам визит… Разрешите, — с шаловливым полупоклоном произнесла княгиня.

— Ах, княгиня, ну можно ли об этом спрашивать? Да мы с Анютой почтем себя счастливейшими из смертных. Пожалуйста, приезжайте запросто, прямо к обеду; не взыщите, конечно, чем богаты… Ну, да я теперь вижу, вы такая милая, такая хорошая, настоящий ангел, не осудите нас с дочуркой. Мы здесь как медведи в берлоге, с нас очень-то строго взыскивать и нельзя, а только мы от души, от чистого сердца, ей-богу.

— Вижу, полковник, и заранее чувствую, что мы с вами будем большими друзьями. Не правда ли? — протянула Елена Владимировна Панкратьеву свою руку. Тот поймал ее обеими ладонями и от полноты сердца поцеловал два раза.

— И ручка-то у вас, княгинюшка, — добродушнофамильярным тоном воскликнул Павел Маркович, — особливая. Вот уже более полвека живу на белом свете, а такой ручки ни разу целовать не доводилось. Должно быть, это Господь Бог мне перед смертью награду такую посылает. Ежели бы наши татары увидали вас, ваше сиятельство, они бы вас за гурию приняли бы, ей-богу, не лгу.

— Ого, какой вы льстец, полковник! Вот не ожидала-то, — погрозила пальцем княгиня. — Не учитесь у