Синдром Гоголя - Юлия Викторовна Лист

изумрудные занавески, налево – дверной проем, ведущий в общую комнату. Нет ни Кошелева, ни архиерея, а сам он в гостинице.

– Ну и приснится же, – с облегчением вздохнул Грених, потянувшись к голове, на которой лежало что-то мокрое, горячее и пахнущее уксусом. Отбросив запашистую тряпку, он с облегчением повернулся наконец на другой бок, глаза закрылись сами собой. Если не помер, значит, организм яд переработал, стало быть, промывание желудка, на которое Грених не возлагал особых надежд, все же помогло.

Потом он несколько раз просыпался, видя рядом то Майку, протягивающую ему стакан с водой, то Плясовских, качающего головой, то Марту, поправляющую одеяло, то Вейса, который принес тарелку бульона и что-то наставительно говорил. Наверное, по-немецки, потому что Константин Федорович ни слова не мог разобрать, хотя учил немецкий еще в гимназии. Раза четыре Грених просыпался ночью, столько же днем.

Наконец очередное его пробуждение стало более осмысленным, нежели все предыдущие.

В изголовье сидела Майка и, вооружившись еловой веточкой, дразнила нос Константина Федоровича острыми, едко пахнущими хвоей иголками. Теперь понятно, почему пробуждение стало осмысленным – Грених раз десять чихнул и на одиннадцатый распалился молчаливым гневом. Открыл глаза и стал изо всей мочи тереть лицо.

– Ну хватит спать, – буркнула девочка. – Уже четыре дня спишь. Тут столько всего произошло.

Константин Федорович с трудом приподнялся, оглядел свои измятые брюки и рубашку с кровавыми пятнами на расстегнутом рукаве. Так он и проспал все эти дни. Со вздохом сожаления посмотрел на дочь.

– Ты опять что-то подожгла? – спросил он охрипшим от сна голосом.

– Это мелочи! А вот у председателя горе похлеще.

– Что? – выдохнул профессор.

– Приказал долго жить дядька.

Грених не ответил, скривившись так, будто ему чудовище из сна вырвало с плотью и кровью селезенку, опустил ноги на холодный пол, сел, уронив локти на колени.

– У него были все шансы, он мог поправиться… – прикрыл он глаза ладонью. Жестокое, холодное чувство стыда сжало сердце. Оставил помирать!

– Не вышло. Уж и похоронили.

Стыд всадил в перикард еще пару холодных ударов. Грених обхватил голову руками, уставившись в затертые доски пола.

– Офелию помнишь? Вдову, – продолжала сыпать новостями Майка.

– А она что?

– Съехала куда-то. Сбежала. Дмитрич, бойкий старик, за денщика который, дернул следом, сказал в Грязовец, к родне, – продолжала Майка. – А это, знаешь, что значит?

– Что?

– Не понимаешь? Совсем? – Майка осклабилась, наморщив нос. – Я говорила, надо дружинников поставить? Но начальник меня не послушал. Мертвяк еще не пойман. Ася там одна-одинешенька осталась! Сидит в кресле-качалке на веранде, укрывшись пледом. И днем, и ночью сидит. А по ночам мороз! У нее шрамы от ожогов и на шее, и на запястьях. То ли не проходят, то ли новые. Сидит, как истукан, молчит, в одну точку смотрит.

Это было последней каплей. Грених резко встал, принявшись мерить нервными шагами полы. Бросался из угла в угол, хватаясь за предметы, – его все еще шатало.

– А что же начальник милиции? Ты ему пробирку передала?

– Передала. Он ее тотчас понес в больницу. Отдал седоволосому гражданину в пенсне, с лицом, как у покойника. Я самолично проследила, чтобы отдал.

– Ну одно хоть хорошо – доктор Зворыкин существует.

– Но, если мы узнаем, каким ядом травили тебя и того белого, что это даст? Как поможет убийцу найти?

Грених замер, в задумчивости глянув на дочку.

– Тогда… тогда нужно идти опять к архиерею и смотреть, чем его келья забита, подвергнуть осмотру аптечку Офелии и как следует обыскать комнату Зимина. Непременно у кого-то из этой троицы найдется и яд, которым отравили Кошелева, и кислота, которой Асе лицо сожгли.

Но прежде бедную Асю надо было спасать. Осталась она совершенно одна, без единого защитника.

Грених принялся переодеваться, потом увидел на прикроватном столике холодный бульон в миске, которую принес Вейс, выпил его залпом и решительно сказал:

– Собирай вещи! Мы едем в дом покойного председателя.

Глава 12. Гипнотерапевтический метод

Дом покойного председателя выглядел опустевшим. Ветра и дожди сорвали с крон яблонь и вишен листву. Плешивыми стали крылья пестрого дракона, распростертого на стенах и черепичной крыше. Лишь тонкие черные лозы уродливыми змеями ползли из кадок по каменным изъянам и кое-где еще сохранился листок-два пунцового цвета, дрожащих на ветру. Стекла веранды потускнели, их запылили ветра. Дорожку замело жухлой листвой. Широкие двери на веранду были сиротливо распахнуты, а ветер спокойно гонял по деревянным доскам полов мусор. После поминок никто не стал и стол убирать, натоптали, насорили.

Ася в одном своем старомодном платье, черном с плерезами на манжетах и воротничком под горло, бледная, исхудавшая, с сухими покрасневшими глазами, слепо уставившимися в пустоту, сидела у дверей в кресле-качалке. Ее руки покоились на подлокотниках – на костяшках пальцев зияли следы засохшей крови: не то сопротивлялась чудовищу, не то содрала вздувшуюся кожу с ожогов.

На секунду Грених подумал, что она умерла. Вот так, сидя, и отошла к небесам.

Он с силой оттолкнул калитку и бросился по дорожке к веранде. Черная неподвижная фигура Аси не шелохнулось. Она и головы не подняла, когда он шумно, как мальчишка, бежал по щебню дорожки. Оставалась сидеть каменным изваянием. Лишь шевелились тонкие прядки волос у лица.

– Ася, Ася, Асенька, – оставив чемодан на крыльце, Грених бросился рядом с креслом на колени и схватил ее за руки. Он трепал ее за рукава, хватал за плечи, а она и звука не издала. Неживая, отзывалась на порывы Грениха пробудить ее от сна-оцепенения, как тряпичная, мягкая кукла, как деревце, которое бесцеремонно трясут.

Ее шея, левая скула, висок и руки несли следы заживающих ожогов. Грених пытался выпытать, являлся ли к ней еще кто-нибудь. Ася молчала, профессор замолчал, опасаясь всколыхнуть в ней страшные воспоминания.

Но вскоре после длительных усилий растормошить девушку, после жарких просьб зрачки ее медленно перенесли фокус с пустоты к лицу Грениха.

В ее холодных, постаревших глазах застыл упрек. Прежде профессор-то не был так трогательно взволнован, ходил холодный, презрительный, недотрога. А ныне в его лице застыло такое трогательное моление. Долго она смотрела в глаза его. И под этим ледяным взглядом Грених сконфузился, замолчал, сгорая от стыда и презрения к себе. Не было его столько дней. И вот – объявился. Погонит вон – и будет тысячу раз права.

Лицо Аси исказила мученическая гримаса, Грених вздрогнул, ожидая пощечины, но она бросилась к нему на шею и в голос разрыдалась. С чувством величайшего облегчения и даже не подумав о приличиях, он осторожно обнял ее, как