Мой труп - Лада Лузина

«Так увольняйся», - три года я ждала эту фразу. И не дождалась.

- Так работай дома, - сказала Марина.

- За гонорары? - Остаться без зарплаты, стать внештатником - равносильно увольнению.

- Пиши больше. Ты ж так быстро пишешь. Ты будешь зарабатывать больше. А здесь ты просто сидишь. Ты не создана для штата.

Я посмотрела на нее изумленно. В ее словах не было нелюбви ко мне, только непонимание: почему я веду себя так глупо?

- Так я могу идти домой?

- Сколько тебе нужно времени, чтоб написать о Фирстове?

- Точно не знаю… Я позвоню вам.

Забытая свобода.

Сколько лет я боялась, что, обретя ее, почувствую страх: «Что мне делать с моей жизнью?»

Но я почувствовала только дикую странность ситуации.

Я пришла, чтоб уволиться, и Марина предложила мне оптимальный способ ухода. И послала туда, куда я хотела пойти - узнать, что случилось с Андреем.

Как будто стоит тебе сделать шаг - туда! - все репетиции снова назначат под твой приезд, все кресла окажутся свободными. Стоит угадать свой жанр, все люди начнут послушно подавать тебе нужные реплики…

Или ты просто начнешь слышать их реплики?

Смерть прекрасна. Только в ней одной и может жить любовь… Жан Ануй. «Эвридика»

Прежде чем уйти, я зашла в Интернет.

Я никогда не набирала «Андрей Фирстов» в поиске. У него был даже сайт - сделали поклонницы. У него были поклонницы!

В одном Женя был зряч - Андрея заметили. О нем говорили, как о Событии… Он снимался в нескольких фильмах. Репетировал два спектакля. Я знала перечень действующих лиц. Там не было место для Доброхотова. В мгновение Андрей вышиб его с первых ролей.

А Доброхотов старше нас - ему не «под», ему за сорок. Театр жесток. И этим тоже похож на жизнь. Это все меняло. Все.

У Доброхотова был повод убить Андрея. Был повод охмурять меня, чтоб переспать со мной ради секундной иллюзии превосходства.

А значит, он тоже считал меня любовью Андрея? Полтысячи долларов - слишком дорогая цена за «любимую девушку» местного значения.

Я наскоро пробежала глазами заголовки рецензий на «Эвридику» (Люди писали рецензии!) и перепрыгнула на страничку «Кино».

На фильм уже были отзывы. Не было времени. Я распечатала статьи и сунула в сумку.

Сколько еще часов у меня осталось, чтобы узнать, насколько я ничего не знала?

Чего я еще не знала?

* * *

Я шла по проспекту в наушниках - не проматывая запись, боясь пропустить важную фразу, запутавшуюся в чем-то ненужном, неважном. Мои уши терзал пьяный бас Доброхотова.

- Слушай, а давай ты уговоришь его остаться здесь. Ему ж предложили работу…

Он говорил про Андрея!

- Все. Сползай с меня, Валера, ты пьян. Иди к Оле. - Я не слушала. Я уже наскребла свои пять тысяч знаков. Мне уже не было весело с ним. Я была жестока, как театр.

- А ты уговоришь его?

- Иди к Оле. - Я и не вслушивалась в то, что он лопочет.

- А хочешь, я тогда сам поговорю с ним?

- Иди говори…

Доброхотов захихикал противным, водевильным смехом.

Я щелкнула кнопкой и достала на ходу свой дневник.

Водевиль - вот где проблема.

Если Доброхотов и мог стать обиженным злодеем - то только в жанре водевиля. Или театра бульваров, что равнозначно.

«Вечно молодой, вечно пьяный» - типичный водевильный пройдоха. Вся его жизнь - водевиль. Две жены - законная и гражданская. Два дома - два телевизора, две стиральных машины. Классика жанра - «адюльтер как образ жизни». Строго по классике, из зала это казалось смешным, пикантным и безобидным - обуюченно-буржуазным. Поссорившись с одной женой, Доброхотов уходил ко второй. Обе знали о существовании друг друга, как и о том, что и они у него не одни.

Я легко могла представить Доброхотова любовником, прячущимся от мужа в шкафу (классика жанра!). Но не могла представить, как он выпрыгивает из шкафа с возгласом: «Я не позволю оскорблять даму!»

Двухметровый мужик, обвешанный бабами, как новогодняя елка, - Доброхотов увиливал от внешних и внутренних конфликтов по всем юрким водевильным канонам, не отягощенным понятиями о чести, бесчестии, морали и нравственности.

Комиковать в метро «люди добрые» - отличная водевильная сцена. Пытаться соблазнить чужую даму из мести - классика водевильного злодея.

А не выйдет соблазнить - не беда… Можно уговорить меня, уговорить Андрея остаться со мной, чтоб остаться первым актером «театра паяцев».

Доброхотов действовал по конформистским водевильно-бульварным законам: и волки сыты, и овцы целы - и неважно, кто прав, кто виноват, кто достоин, кто нет. В отличие от философствующих злодеев Ануя, герои водевиля принимали жизнь такой, какая есть, - не задумываясь, почему она такова.

И наконец, еще один признак жанра - финал не бывает непредсказуемым. А убийство очень трудно назвать предсказуемым водевильным финалом… Как же тогда он мог убить Андрея?

«Вы просто не знаете настоящих убийц!» - возмутился мой мент.

«Я не знаю убийц? - возмутилась я. - Я не знаю Клавдия, Макбета или Карандышева?

Герой водевиля не может убить, потому что он герой водевиля. Водевиль - комфортный, поверхностный жанр. Его персонажи не страдают дольше пяти секунд. Никогда ничего не проживают чересчур глубоко.

А убийство - пусть тупое, звериное, бытовое убийство - неотъемлемо от глубокого чувства. И полное бесчувствие - следствие чувств. Гордости. Страха. Унижения. Злобы! Все это для трагедии, драмы…»

Пожалуй, при иных обстоятельствах Доброхотов мог убить Андрея по пьяни, бездумно, случайно - но осознанно, из мести, из выгоды… нет!

- Как скажешь, как скажешь, - согласился Доброхотов, оживая на записи. - Паршиво мне. Жизнь прошла. Я уже не стану Марлоном Брандо…

На долю секунды я усомнилась в своей водевильной версии.

- Марлоном Брандо стал только Марлон Брандо, - уведомил его мой неузнаваемый голос.

- Верно! Так чего тогда париться? - Доброхотову хватило моей немудреной софистики, чтоб прийти в наилучшее расположение духа. - А он… пусть… Что… я уйду. У меня предложений - во! Три сериала. А театр так… Чтоб верить, что ты не мыло. Я - мыло. Ясно, Саня, я мыло. И это мой потолок. И мой потолок меня кормит. Бабло есть, бабы есть, все есть. Чего еще надо?

Не пять - три! Он не умел страдать дольше трех секунд. Слишком дискомфортное чувство. Слишком не вписывающееся в легкий поверхностный жанр его жизни.