О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

не говеного отношения, которое, судя по всему, является уделом дам). Поскольку Пресьядо боится, что не сможет найти финансирование и площадку для публикации где-либо еще, столкнувшись с ГД, он пытается избежать конфликта: «Я не хочу тебе перечить». Что-то меняется, а что-то остается неизменным.

В том, что два писателя, определяющих себя как мужчины, собачатся из-за того, можно ли с одним из них обращаться как с коровьим дерьмом, потому что его приняли за девушку, нет ничего революционного. Но подобные сцены обретают иное звучание в контексте романа Пресьядо с ВД – не стесняющейся в своих высказываниях, художественно многословной, сексуально пылкой и, в общем, свирепой феминисткой, на фоне которой оппозиция ГД из угашенной ебли / аккуратного ухода кажется унылой и устаревшей. Вот, например, как Пресьядо описывает один из их первых сексуальных контактов:

В тот день, в той же комнате, что Карен и Рафф[112], мы впервые трахаемся без одежды. Ее таз прилип к моему, ее вульва соединена с моей, наши органы грызутся, как морды двух узнавших друг друга собак. Пока мы ебемся, я чувствую, словно вся моя политическая история, все мои годы феминизма движутся прямо к центру ее тела и перетекают в него, словно ее кожа предоставила единственное подходящее для них убежище. Когда я кончаю, Виттиг и Дэвис, Вулф и Соланас, La Pasionaria[113], Кейт Борнстейн и Энни Спринкл вскипают вместе со мной. Она покрыта моим феминизмом, словно прозрачным эякулятом, морем политических брызг.

Восторг и узнавание, которые я ощущаю при чтении подобных пассажей связаны с тем, что секс не является в них ни подкреплением политики (как в девизе Ти-Грейс Аткинсон «Феминизм – теория, лесбиянство – практика»), ни силой, противоречащей политике или сметающей ее со своего пути (как это происходит в модели Лео Берсани – Ли Эдельман – Гийом Дюстан), но зажжен и даже украшен политикой и представлен здесь незаурядными и объемными метафорами перетекания, кипения, прозрачности и брызг. Подобное описание – вероятно, беспрецедентная попытка показать материальное присутствие политической жизни во время акта ебли в виде своего рода иронического экстаза.

Пресьядо пытается облечь свои отношения с ВД в форму зависимости: «Становится всё более очевидным, что мои отношения с В принадлежат к типу созависимости, отнесенному под категорию аддикции. Зависимость. Я нашел свой наркотик, и он, как и все наркотики, одновременно доступен и неуловим». Но, хотя в их отношениях и присутствовал элемент зависимости и созависимости (как и в большинстве бурных романов), рамка аддикции вновь кажется почти намеренно неуместной. Пресьядо сознается в желании «к объекту без желания», но, выбирая ВД, получает прямо противоположное: ту, кто шаровым тараном разносит образ безмолвной музы. На протяжении «Тесто джанки» мы наблюдаем, как она пишет собственную книгу, «Кинг-Конг-теорию» – сногсшибательный манифест о собственном «изнасиловании, времени, когда она была проституткой, и о том, почему двадцать первый век будет или не будет феминистским»: «Пишет с очень прямой спиной. Блондинистые рокерские вихры, по кольцу на пальце… Я читаю главы, когда она их заканчивает, я получаю их, словно еще сонных детей, которые впервые открывают для меня свои глаза. Завожусь, узнав голос, возбуждающий меня, трахающий меня: голос юной панкушки, научившейся говорить с помощью цис-мужской программы по производству гендера, аристократический мозг футуристической волчицы, помещенный в тело шлюхи, ум нобелевского лауреата, воплощенный в уличной собаке».

Восхитительные сцены того, как внушительный интеллект Пресьядо танцует рядом с ВД, пока они одновременно кончают во «фрактальном моменте на грани с техно-греческой трагедией: она только начала мутить с девушками, а я – принимать тестостерон» – это именно те самые «пидорские штучки», что мне хочется читать. Их сексуальный и интеллектуальный союз не ограничен предписаниями «политического медсестринства» и не связан со свободой, напоминающей тягу к смерти. В нем слышатся новые звуки – которые, как это обычно бывает с квирными звуками, горюют по своим предшественникам и отдают им должное, чтобы изменить форму и двинуться дальше. Отсюда и финальное обращение Пресьядо к могиле ГД, в котором он прощается с одной формой бунта и провозглашает рождение новой: «Останься ты в живых, ты бы возненавидел нас, ВД и меня, лютой ненавистью, нежной, как кожа члена, что не встает, потому что знал бы, что мы с ней вместе – как революция в движении».

ПЕРЕСЕЧЕНИЕ – ЧТОБЫ НАСЛАЖДАТЬСЯ НАРКОТИКОМ, НУЖНО НАСЛАЖДАТЬСЯ СОБСТВЕННОЙ СУБЪЕКТНОСТЬЮ – ЛЮБЛЮ УЖАСАТЬ ЛЮДЕЙ – РЕАБИЛИТАЦИЯ ЗАВИСИМОСТИ – БЛОНДИНЫ – РАБОТА С ЛОВУШКОЙ – НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЛЮДИ – ОТРЕЧЕНИЕ

Нереализованное желание Пресьядо стать зависимым от «вещества без воли», вероятно, связано со специфическими свойствами Т, своенравностью ВД и/или амбивалентностью тяги самого Пресьядо к подчинению и доминированию. Но оно также может быть связано с нестабильностью субъект-объектной дихотомии как таковой – нестабильностью, которую наркотические тексты (и опыт) наглядно разоблачают. Раз за разом потребители свидетельствуют о том, что вещества – отнюдь не «объекты без желаний», они обладают собственными наклонностями, предъявляют собственные требования и даже наделены тем, что мы могли бы назвать агентностью, свободой или желанием («Мескалин требовал моего полного согласия»). Чтобы передать это чувство, писатели нередко прибегают к олицетворениям, как Сабина, причитавшая о «маленьких святых детях» или Холидей, переживавшая разлуку с «любовником»[114]. Отчасти литература о наркотиках обладает такой странной притягательностью потому, что книги и сами по себе являются «немыми объектами», которые, как нам кажется, способны заворожить нас и предъявить нам требования: неопределенность того, что́ именно кто-то или что-то делает с кем-то в наркотическом опыте, находит отражение в опыте самого чтения (отсюда возникает и древнее недоверие к отравляющей силе письменного слова – от «Государства» Платона до суда над непристойностью «Мадам Бовари» – как опасная разновидность фармакона).

Очень заманчиво выглядит возможность отмахнуться от подобного антропоморфизма как средства выразительности, с помощью которого писатели пытаются – зачастую весьма неубедительно – оживить наркотики в виде персонажей. И всё же постоянство, с которым наркотики оживают в этих текстах, также заставляет нас задуматься, не оживают ли они потому, что и в самом деле живые. Возможно, весь этот антропоморфизм – один из способов проявить уважение к нашему ощущению, что наркотики есть нечто большее, чем инертная материя, то, что политическая теоретикесса Джейн Беннетт называет «пульсирующей материей», или то, что экологический теоретик Тимоти Мортон называет «нечеловеческими людьми». Имеет ли смысл говорить о пульсирующей материи или нечеловеческих людях как обладающих собственной агентностью или свободой – предмет давних научных, философских и духовных споров. Но если, как говорит физик-феминистка Карен Барад,