Ночь сурка - Инна Бачинская

— Федя, помогай! — обрадовался Иван. — Не могу сидеть в доме, тошно. Леночка, сделай нам кофе!

— Как там Саломея? — спросил дядя Паша. — Собирается к нам?

— Жива-здорова, всем привет. Не собирается, говорит, Новый год семейный праздник.

— Новый год, — горько сказал дядя Паша. — Какой на хрен Новый год? Так и смотри, кого еще… — Он взмахнул топором.

Елена поднялась и ушла в дом. Федор сбросил дубленку и взял топор. Поставил бревно на попа, размахнулся и ударил, вложив в удар обуревавшие его злобу, тоску и безысходность. Бревно с оглушительным треском разлетелось на две половины. Дядя Паша одобрительно кивнул.

— Силен! — похвалил Иван, подобрал куски дерева и понес укладывать.

Федор с остервенением лупил топором по смачно хрякающему дереву, снова и снова, чувствуя, как стекает по спине горячая струйка и бешено колотится сердце. Не замечая, что они стоят и смотрят на него: пьяненький дядя Паша в криво надетом треухе, расхристанный Иван с приоткрытым ртом и укутанная, как кокон, Елена с двумя дымящимися кружками в руках.

Они переглянулись, и дядя Паша закричал:

— Хорош, Федя! Перекур!

— Ну, ты это… философ, даешь! — опомнился Иван. — Сейчас бы пожрать, пошли, Федя? И принять, да, дядя Паша? Расслабиться… и вообще. Эх, Новый год! Природа всякая, снег… — Иван напряг воображение, но ничего больше не лезло в голову, и он замолчал.

Они сидели на крыльце, пили кофе. Светило тусклое солнце. Двор утопал в сугробах. Машины гостей прятались под снегом… Федор вдруг вспомнил, что Марго искала сигнал, прыгая тут с телефоном… вспомнил свой сон. Вот прицепилось!

…Лиза возилась на кухне. Завидев их, она проворно выставила тарелки, сунула дяде Паше хлеб и нож — нарежь, мол, и загремела кастрюлями.

— Не женщина, а сокровище, — вполголоса сказал Иван, падая на табурет. — Нет, господа, что ни говорите, физический труд — это… стимул! Это творчество, если хотите. Мы в городе забурели, забыли о радостях физического труда, и только в деревне в нас просыпается древнее чувство единения с природой, только здесь становишься ее частью и вообще…

— Пей, Федя, — дядя Паша пододвинул Федору стакан с сизой жидкостью. — До дна!

И Федор выпил. До дна. Закашлялся, чувствуя, как запершило в горле и обожгло внутри. И сразу же накатила сонливость, стало тепло, уютно и все сделалось трын-трава. Новый год… и неважно, что кто-то не дожил, неважны страхи и подозрения, всякая нелепая и жалкая человеческая суета сует. Ничего не зависит… ни-че-го. Точка. Ровно в полночь… э-э-э… перевернется страница и наступит Новый год, а если вы не рассчитались и не решили свои проблемы в старом, то это ваша… ваше… ваши неудачи… которые по большому счету и с точки зрения вечности и космоса тоже суета сует. Те, кто вытесал каменных баб, тоже думали, что вечность у них в руках, здесь ли, в другом ли мире, ан нет! Платить долги надо здесь… не отвертитесь! За все спросится. Взвесится, спросится… и воздастся… как-то так. И ничего нет впереди… и острое недовольство собой.

Мысли текли вяло, не додумывались до конца; хотелось спать. Иван бережно приподнял Федора с табурета и повел из кухни. На пороге обернулся и скорбно покачал головой. Что это значило, каждый догадался в силу собственного воображения. Дядя Паша почувствовал разочарование: эх, хороший парень, но слаб на это самое… и всего-то ведь неполный стакан! А еще гордость: хороший продукт! Ишь, как философа сковырнуло. Елена смотрела с сожалением, сидела не похожая на себя, тихая, почти робкая, похоже, ненамазанная. Лиза хотела вмешаться и напомнить, что надо бы закушать, да упустила момент…

Иван вернулся через десять минут, доложил:

— Уснул!

— Переживает, — заметил дядя Паша. — Обидно, что не может поймать эту суку. А с другой стороны, ни хрена непонятно. Нечистая сила, не иначе.

— Вы его не знаете! — бросился на защиту друга Иван. — Все он уже понял, просто ждет случая, чтобы схватить. Вот увидите! Это будет… фейерверк! Философ это… одним словом, вы еще увидите!

При чем тут фейерверк, никто не понял, но настроение уловили; дядя Паша крякнул и снова разлил. Елена вздохнула и подумала: «Дай нам бог пережить…»

* * *

…У всех было чувство, что они присутствуют на финальном акте сюрреалистической пьесы-пазла: на сцене страшно и непонятно, зрители сидят, вцепившись в подлокотники кресел, не понимая, не видя в темноте, кто друг, кто враг, испытывая страх до спазмов в желудке и холодных колючек вдоль хребта, и никто не верит, что кошмар закончится и распахнутся запертые двери: все, свободны! И сразу гомон улицы, фонари, толпа… Их переполняло истеричное нетерпение — досмотреть и узнать! А еще… покорность, тоска и неверие, сладкое чувство, что все напрасно, от тебя ничего не зависит и можно расслабиться. Даже если они уедут, даже если постараются забыть, даже, даже… Не получится. И вообще, кто сказал, что они когда-нибудь уедут отсюда? Прамир держит крепко, они все связаны и повязаны кровными узами… или узами крови? Скованы одной цепью, и брести им теперь в связке до окончания срока. Все они соучастники, пусть даже невольные. Все они будут проживать день сурка снова и снова.

…Неторопливо и обреченно потянулись гости Гнезда в гостиную праздновать Новый год. Самый странный Новый год в их жизни, и никто не мог поручиться, что все, что должно было случиться в старом, уже случилось. А потому пристально вглядывались они в лица друг дружки, резко и вдруг оборачивались, чтобы увидеть, кто за спиной, рассматривали на свет вино в бокалах — на всякий роковой случай, — и шарили взглядом по лицам, пытаясь определить: ты кто? Друг? Враг? Свой? Чужой?

Молча рассаживались, чувствуя самым малым нервом нелепость союза убийц и жертв, запертых в Гнезде, обреченных терпеть и надеяться на скорый исход. Их жизни до Гнезда стали призрачны и размыты, они словно провалились в щель между мирами, застряли в лимбо, и от них уже ничего не зависело. Они ничего не обсуждали между собой, подозревая и не доверяя, и у каждого была своя версия событий. За несколько дней они пережили цунами смертей, потрясения, скорбь, похороны, драки и застолья, а в запертой спальне умирал хозяин Гнезда, собравший их вместе. И мнился в этом некий тайный замысел великого Мэтра, некий нехороший знак, и восставал невольный вопрос: кто нашептал ему идею созвать их сюда и зачем?

Вспыхивала ритмично елка, выхватывая на доли секунды накрытый стол, застывших людей, человека у камина, подкладывающего поленья, и пустой царский трон, где когда-то сидела Марго-дубль, а потом Марго-оригинал, а во временной щели между ними, на полу, — дива Зоя, случайная гостья Гнезда. Трон пустовал, так как никто с тех пор не посмел его занять. Три женщины, три жертвы, две из плоти и крови, третья — гипсовый идол…

Елена в длинном синем платье с открытыми плечами и сверкающим каскадом бижу, в угрожающем гриме; Наташа-Барби в чем-то серебряном эфемерном на бретельках, без украшений вовсе, с тяжелым узлом волос на затылке и несколькими вьющимися прядками вдоль шеи; даже Стелла, серая мышка Стелла, рассталась с привычными джинсами и свитером — сейчас на ней было зеленое атласное платье, на шее нитка жемчуга, а темные волосы вились мелким бесом, отчего напоминала она куклу. Девушки рядком сидели на диване, как на смотринах.