Лермонтов. Мистический гений - Владимир Бондаренко

Думаю, дело еще и в том, что тогда светское дворянское общество еще не привыкло к существованию русской литературы, предпочитая французскую или немецкую, не привыкло видеть свое верное отражение в характерах героев. Так было и с прототипами Пушкина, Грибоедова, Гоголя. Молодой и занозистый офицер как-то не совмещался в умах светского окружения с ликом пророка и властителя дум. Да и время николаевское было лишено пафоса и героичности. В чем-то оно очень схоже с нашим нынешним временем. Вспомним то же «Бородино», обращается старый ветеран, свидетель дней Александровых, славных битв и побед, к молодому солдату уже николаевских времен: «— Да, были люди в наше время, / Не то, что нынешнее племя: / Богатыри — не вы! / Плохая им досталась доля: / Немногие вернулись с поля…» Так же могли и ветераны Великой Отечественной войны обратиться к внукам пустого и безыдеального нынешнего времени. Да и поэт, подобный Михаилу Лермонтову, сегодня был бы явно в опале. Президенты и императоры могут восхвалять и цитировать его искренние патриотические стихи, поражаться его слиянию с духом народным, но одновременно негодовать по поводу его чересчур независимого и вольнодумного поведения. Так было и с «Бородино». И с «Песней про… купца Калашникова». Когда издатель «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду» А. А. Краевский отослал поэму в цензуру, ему отказали, ибо поэт только что был сослан на Кавказ. Краевский обратился к Жуковскому, имевшему влияние на императора. Жуковский от поэмы пришел в восторг и употребил все свои связи, чтобы поэму опубликовали. Народность, державность — всё соответствовало государственной политике. Добро на публикацию дали, но… без фамилии сосланного автора. Так и вышла «Песня… про купца Калашникова» с подписью «ъ». Подобное случалось с Михаилом Лермонтовым не раз. Его русское органическое народное начало, которое так приветствовалось и во времена Николая I, и в советские времена, и ныне, всегда сталкивалось с его вольнолюбивой, вечно бунтарской и стихийной кельтской родовой традицией. Его шотландская мистика конфликтовала в нем самом с такой же естественной византийской, имперской традицией. Его чухломские северные полуязыческие корни соприкасались с европейским дворянским аристократическим воспитанием.

И потому его изумительная поэзия не собирается воедино, в одну прямую линию, а всегда разнонаправлена. Западникам и либералам в поэзии Лермонтова не нравится и абсолютно чуждо одно, те же «Бородино» и «Песня про… купца Калашникова», записным патриотам не подходят его шотландские мотивы, его мистичность и демонизм. Он — автор явно еретических богоборческих стихов, и одновременно, мало у кого из русских поэтов можно найти такую чистую православную поэзию, такое внемление Богу, как у Лермонтова.

Так и на Кавказе. С одной стороны, он рвется в самые опасные схватки, дружит с самыми отчаянными офицерами и одновременно восторгается смелостью и свободолюбием горцев, не желающих подпадать под опеку Российской империи даже на самых выгодных для них условиях. Впрочем, настоящих боевых действий в свою первую ссылку на Кавказ он так и не дождался. Пока в Тамани ждал почтового судна до Геленджика, пока ждал в Ставрополе оформления всех документов и получения путевых денег, государь Николай I сам отправился в поездку на Кавказ, и в Тифлисе 11 октября 1837 года среди других государевых помилований и снисхождений, усилиями всё той же неутомимой бабушки Елизаветы Алексеевны, было подписано и прощение прапорщика Лермонтова, и отдан высочайший приказ по кавалерии о переводе «в Гродненский гусарский полк корнетом». Поэт В. А. Жуковский отмечает в дневнике: «Пребывание в Новочеркасске. Прибытие государя… Прощение Лермонтова…»

Уже после прощения, наконец-то, в конце октября 1837 года Михаил Лермонтов отправляется в свой назначенный ему Нижегородский драгунский полк, проезжает через всё Закавказье — «был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии». С тех пор и азербайджанцы, и грузины считают его своим поэтом. В Азербайджане познакомился с поэтом Мирзой Ахундовым, который и рассказал ему сказку, ставшую основой лермонтовской поэмы «Ашик-Кериб». В Грузии побывал в Цинандали, где сдружился с семьей Александра Гарсевановича Чавчавадзе. Наконец, 1 ноября 1837 года в «Русском инвалиде» был опубликован высочайший приказ о переводе Лермонтова в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. За этот менее чем годовалый период пребывания на Кавказе поэт не только написал и даже опубликовал свои ставшие классическими произведения, но и продумал весь замысел романа «Герой нашего времени», замыслил многие свои восточные поэмы. Пусть и не повоевал по-настоящему, но возвращался с Кавказа с чувством победы. Он не столько воевал, сколько странствовал и записывал увиденное, общался с Александром Александровичем Бестужевым-Марлинским, с декабристами, служившими на Кавказе рядовыми. Там же познакомился и с князем Александром Ивановичем Одоевским. Позже он написал стихотворение на смерть этого яркого и талантливого человека, одного из декабристов, из Сибири прибывших на Кавказ.

Как часто и бывало у Лермонтова, которого никак не хотели воспринимать как большого поэта его многие сотоварищи, после появления этого стихотворения памяти Одоевского на Лермонтова набросились друзья Одоевского, в том числе и декабристы. Мол, не помним их дружеского общения… И не видели его рядом с декабристом. Вместо того чтобы восхититься таким поэтическим посвящением памяти их товарища, они бросились протестовать. Чему и зачем? Лермонтов и Одоевский вместе были на Кавказе в тот период — это факт. Они были знакомы — это тоже факт. А проникать в глубину их знакомства, даже, может быть, и мимолетного, никто, кроме самого поэта, не вправе. Даже если они встречались один или два раза, поэт имел право написать то, что он написал. Остается только поражаться низкой культуре так называемого дворянства, не способного понять восхитительное поэтическое слово, прочувствовать глубину его образов. Генерал Филипсон якобы берет под защиту князя Одоевского: «Не могу понять, как мог Лермонтов в своих воспоминаниях написать, что он был при кончине Одоевского. Его не было не только в отряде на Псезуаппе, но и даже на всем берегу Черного моря». Как Филипсон мог назвать поминальное стихотворение воспоминаниями (ибо больше ничего об Одоевском Лермонтов не писал)? Или вообще, как и многие другие, писал свои заметки на основании светских сплетен? Бог им всем судья. Но как же все они ненавидели гениального поэта, явно выпирающего из их слоя светской черни. Ненавидят и до сих пор.

Михаил Лермонтов был переведен в Новгород в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк 11 октября 1837 года, но, как всегда, добираться до места службы, даже возвращаясь из ссылки, поэт не спешил. Жил в Пятигорске, в Ставрополе, как бы по своему вечному «нездоровью», затем побывал в родной Москве, в Петербурге и лишь 25 февраля 1838 года добрался до Господина Великого Новгорода.