Война за океан - Николай Задорнов

Зимними вечерами, сидя у себя в кабинете после прогулки, не раз думал Муравьев о том, что положение экспедиции на устье Амура в самом деле тяжелое.

«Матросы бежали к китобоям. Чихачев уверяет, торгаши распространяют слухи, будто бы придут маньчжуры и всех вырежут, очень упрямо это держится среди наших команд, и что те, кто чем-либо недоволен, всегда твердят об этом. Ужасное положение у Геннадия Ивановича. С женой, с ребенком, людей горсть… Вокруг — гиляки».

Муравьев очень основательно выспросил Чихачева о каждом пункте письма Невельского, переписанного и разбитого на пункты трудолюбивым и дельным Мишей.

Чихачев был доведен до такого состояния, что под конец стал совершенно откровенен. Это далось нелегко. Он настоящий ученик Невельского, и тот может гордиться. Клялся, что все, о чем пишет Невельской, — истинная правда.

Муравьев решил сказать государю на аудиенции, что канцлер Нессельроде, пресекая действия Амурской экспедиции и ослабляя ее, сам внушает маньчжурам то, чего нет. Он провоцирует их. Конечно, все это надо изложить в соответствующей форме, но суть остаться должна!

Муравьев написал Невельскому, что едет в Петербург, что в пятьдесят третьем году сплава войск и снаряжения по Амуру быть не может и что надо быть готовым к этому, но что в пятьдесят четвертом году сплав будет обязательно.

Главной силой, которая лучше всех транспортов с провизией и людьми должна была подкрепить железную волю Невельского, будет известие о том, что к нему идет эскадра. Муравьев не писал, что она идет в Японию. «Я не имею официального известия о подробностях назначения этой эскадры», — написал губернатор, но сообщал, что решено определенно, что она войдет в Амур с юга, через пролив, что в составе ее паровая шхуна, которая присоединится к эскадре в Англии. А уж он сам должен понять, что эскадра будет в пятьдесят третьем году, и если нынче осенью не напали на их экспедицию, то теперь она спасена. Придет эскадра, будет и охрана, и средства для описи, и все, все, что желает Невельской.

«Я ожидаю самых благоприятных последствий от путешествия адмирала», — писал он.

В канун отъезда Муравьева в Петербург пришла почта из Аяна. Опять письмо от Невельского. Оно начиналось: «Невозможно выразить на бумаге, что с нами делают. Писать — значит раздражать ваше превосходительство. Бог с ними и господь с нами!»

«Ужасное письмо! Но, слава богу, никакого на них нападения! Продуктов на зиму не хватит, парохода нет… Все это я предвидел и об этом представлю государю. Пока ничего нельзя переменить».

Наутро Муравьевы уезжали в Петербург. Николай Николаевич был очень мрачен.

— Я уж не вернусь больше сюда служить, — как бы по секрету сказал он еще три дня тому назад Бернгардту Струве — своему чиновнику.

Екатерина Николаевна, высокая, оживленная, со здоровым цветом лица, вышла из дворца на снег сияющая и счастливая, в легкой собольей шубке. За два месяца, что прошли с тех пор, как государь повелел мужу быть зимой в Петербурге, ее Николай не раз говорил: если в столице не согласятся на все, что он потребует, то, испытав все средства борьбы, он уедет из Иркутска. России служить честно нельзя! Тогда — в Париж! А если все благополучно будет — обещал исхлопотать отпуск с правом выезда за границу.

На возке огромная труба, и она дымит. Эта карета зимняя, на полозьях, длинная, спальная, в ней широкие скамьи, как диваны — ложись и спи, как дома. Труба от печи так высока, что искры не падают на кожаный верх. Правда, он сделан мехом внутрь. Это целый домик для Екатерины Николаевны и Николая Николаевича. Даже есть маленький туалет, как в вагоне.

Струве тут же, суетится, помогает усесться. Муравьевы едут в трех экипажах. С ними адъютант, повар, слуги.

— С богом! Счастливого возвращения, Николай Николаевич.

— Вряд ли! Вряд ли я вернусь… — обнимая Струве, повторил ему на ухо генерал.

Чиновники и офицеры толпились на снегу.

— Прощайте! — Сияющее лицо Екатерины Николаевны появилось за стеклом. Видна маленькая ручка в перчатке и милая улыбка, локоны. «Как она величественна», — думает Струве. Бернгардт собирался жениться. Его будущая жена — баронесса Розен, она во всем будет брать пример с Екатерины Николаевны, так решил Бернгардт. И сам Струве во многом подражает Николаю Николаевичу и теперь выглядит совершенно русским барином.

Снег заскрипел, возки тронулись. Труба дымит, словно идет паровоз.

Муравьев сидит рядом с женой. Вчера он пил вечером ромок… Почти не спал всю ночь. «Скажите милостиво, что это значит? — писал Невельской. — Я, право, не постигаю… Я теперь замолчал и более ни строчки…» — «И дерзко, и грубо. Обидно получить такое письмо. А что я могу сделать, когда кругом воры, негодяи, когда воруют, моих распоряжений никто не исполняет под тысячью предлогов…» Муравьев достал письмо из кармана, куда спрятал его, как школьник, получивший строку от возлюбленной… «Научите меня: что и как делать?» — «Чему я могу его научить! Я ответил правильно: «Терпение и спокойствие прежде всего!» Пишу в конце письма, что великий князь Константин ныне товарищ министра и управляет, по сути дела, морским ведомством и что я еду туда, что я не забуду, я спешу… Сам же Невельской виноват: нельзя же без конца все строить несбыточные планы и требовать невозможного».

«Рай тут земной, особенно после года, проведенного в Амурской экспедиции. Послал же бог счастье и отдых! — думал Чихачев, глядя на гористые берега островов Бонин-Сима с борта «Оливуцы». Когда зимой прошлого года в один из длинных январских вечеров в домике у Невельских зашел про эти острова разговор, не думал Николай Матвеевич, что самому придется вдруг тут побывать. — Как тут легко и просто жить!» Вспомнился разговор, что адмирал Литке советовал снабжать Камчатку всем необходимым отсюда, устроить здесь фермы, разводить скот, сеять. «Вот планы были! Геннадий Иванович иначе как с бранью их не поминал, хоть и уважает своего учителя. Место благодатное, да как отсюда снабжать во время войны, когда кругом англичане? Да и зачем это, когда из Сибири сможем привезти все необходимое, если разрешат плавание по Амуру. Чего бы проще, казалось! Так нет: мечтали устроить для кормления Сибири фермы на островах Бонин-Сима! Вот и бранит Геннадий Иванович ученых!