За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз

Казем-Бек критиковал среду, в которой существовали разные виды неформального посредничества и где дискреция местных судей и других влиятельных лиц порождала решения, различавшиеся в разных местах. К этим отступлениям добавлялись еще и обычаи, по-видимому, не соответствовавшие его взгляду на ханафитскую ортодоксию. Прошения женщин свидетельствовали о том, что клирики сговаривались с мужьями и свойственниками, чтобы лишить вдов и наследников имущества и других прав, данных исламскими законами. Выступая на страже государственной заинтересованности в правильном применении шариата, Казем-Бек тщательно проверял решения, вынесенные официальной исламской иерархией, чтобы убедиться в их соответствии имперским законам.

Одна тяжба об отцовстве в городе Казани демонстрирует, каким образом столичное стремление к однородной интерпретации, основанной на ограниченном каноне ханафитских руководств, формировало повседневную жизнь мусульманских подданных. В 1849 г. Хабиб-Замала Мусина обратилась в ОМДС с просьбой о вмешательстве в тяжбу об отцовстве. Она просила, чтобы ее дочь, родившаяся годом раньше, была признана законным ребенком и наследницей Галия Мунасыпова. Когда старший клирик провел расследование, Мусина заявила, что в присутствии двух свидетелей вышла замуж за Мунасыпова, который, по ее словам, поселил ее в одну квартиру, «водил с собою в баню», а затем послал ей двадцать копеек на прививку для ребенка, который вскоре появился на свет. Следователи также допросили муэдзина, который сделал запись о рождении в метрической книге, но не знал, кто отец и была ли Мусина замужем. Мунасыпов отказался признать показания четырех свидетелей, подтвердивших историю Мусиной, и сослался на царский закон о лжесвидетельстве. Тем не менее ОМДС постановило, что брак в какой-то форме был заключен; оно предписало казанской полиции довести до сведения сторон его решение о признании ребенка законной дочерью и наследницей Мунасыпова[282].

Мунасыпов продолжал настаивать, что не является отцом девочки; он обратился в МВД и подал жалобу на ОМДС. Когда Министерство запросило мнение Казем-Бека, тот резко раскритиковал постановление муфтия. Он заявил, что, во-первых, ссылки муфтия на сборники исламских правовых постановлений «Фатава аль-Хиндийя» и «Казы-Хан» не соответствуют данному типу тяжб. Во-вторых, ОМДС отступило от исламского права, расследовав дело без усердия и положившись на противоречивые и неполные показания свидетелей. Одни показания показались ему ненадежными, другие ОМДС не смогло отнести к конкретному месту[283].

Резюмируя комментарий Казем-Бека и детали казуса, министр С. С. Ланской согласился с ученым и заключил, что ОМДС нарушило не только имперский закон. В адресованной ОМДС записке от марта 1857 г. министр объяснил, что «законность Магометанского брака обусловлена, наравне с браками прочих исповеданий, запискою оного духовным лицом, по установленной форме, в метрические книги». Он также напомнил ОМДС, что согласно правилам муфтия Сулейманова «запрещено строго сочетаться браком мимо приходских имамов». Кроме того, он предупреждал, что эта форма брака, особенно когда она не оформлена письменно, «по общим государственным постановлениям и правилам самого Магометанского закона, не достаточен для законного супружества». Ланской заключал, что ОМДС приняло это решение «с явными отступлениями не только от правил Магометанского закона, но и от общих Государственных постановлений, где со всею ясностью определены условия законности брака и рождаемых детей»[284].

В других делах авторитет Казем-Бека в бракоразводной области иногда эффективно ограничивал мирские инициативы и поддерживал государственные исламские учреждения. Он часто подкреплял постановления оренбургского муфтия и ОМДС против мирян, заявлявших, что эти учреждения заблуждаются в своей интерпретации шариата. В то время, когда многие юристы стремились реформировать патриархальную русскую семью, а европейцы планировали «цивилизовать» семейные отношения колониальных подданных, Казем-Бек и его покровители в Министерстве внутренних дел препятствовали отходу от нарождающейся ханафитской ортодоксии, даже когда она шла на пользу женщинам.

Этот подход ярко проявился в одном казусе в Крыму. В 1859 г. мусульманин по имени Барюч покинул свой дом в Феодосийском уезде и разорвал все связи со своей беременной женой. Он исчез на девять лет, но вернулся в 1868 г. и обнаружил, что его жена Кендже-хан вышла замуж за другого. Барюч не смог убедить ее вернуться к нему и обратился к судье исламского суда (кадию), требуя возвращения жены и расторжения ее брака с Зеврией Аджи Мамбет-оглу. Кади постановил, что, согласно шариату, возвращение Барюча аннулировало второй брак Кендже-хан, и приказал ей вернуться к первому мужу. Она отказалась и апеллировала к мусульманской духовной администрации Тавриды, требуя отмены решения кадия.

Когда это учреждение приняло сторону кадия и отклонило ее апелляцию, Кендже-хан обратилась к губернатору Григорию Жуковскому. Однако тот не решился ни утвердить, ни отменить решение поддерживаемых государством мусульманских властей[285]. Обстоятельства дела не позволяли ему уверенно санкционировать данную интерпретацию исламского закона авторитетом имперского указа. Но Кендже-хан упорствовала в своем отказе принять решение кадия.

В июле 1868 г. она даже решила обратиться с прошением к Александру II. В прошении, переведенном нотариусом (с татарского на русский) и записанном с ее устных показаний, она объясняла, почему отказалась выполнить приказ о возвращении к первому мужу. «Потеряв совершенную надежду на возвращение мужа Барюча и оставшись от него с ребенком без средств к существованию, я для того, чтобы не умереть голодною смертью, решила вступить в новый брак». Она отказалась возобновить супружеские отношения с первым мужем не только потому, что он оставил ее с ребенком жить в нищете. После рождения двух детей от нового мужа, она утверждала: «Теперь уже трудно отдать сердце, супружескую любовь и нежность тому, которого я ненавижу и который не умел ценить преданности и расположенности моей к нему оставил меня без призрения». Она продолжала: «Хотя исламская иерархия приказала отобрать меня согласно шариату… не знаю, но мне кажется, что в деле подобного рода играет главную роль закон природы, которого трудно преодолеть а потому, по всем сим обстоятельствам и еще потому, что в донесении Феодосийского Уездного Кадия Магометанскому Духовному Правлению не сказано ни слова о моем показании, иначе бы и Духовное Правление я полагаю не решилось бы делать такого распоряжения». В конце прошения она предупреждала, что если решение не будет пересмотрено (и поскольку «я совершенно не желаю идти к нему»), «за последствия в случае отобрания меня не ручаюсь»[286].