Тайна Зинаиды Серебряковой - Елена Арсеньева

— Пожалуй, ты права. Однако квартира в Горьком может быть еще не готова.

— Ничего, в гостинице поживем. Лучше уж в гостинице, чем снова так рисковать!

— Пошли, ты совершенно права, Анечка! Кажется, здесь, на вокзале, есть касса аэрофлота.

Дима слишком резко развернул коляску, и оттуда послышалось тихое, недовольное кваканье. Дима ахнул, снова приподнял кружево покрывала:

— Какую-то разбудил… Тише, плакса! Ань, это кто плачет? Сонечка?

— Нет, это Лидочка, — с нежностью сказала Аня, даже не заглянув в коляску.

Ее голосок она узнала бы из тысячи!

* * *

Северо-Луцк показался Джейсону весьма убогим, высотные панельные дома выглядели неряшливо и бестолково. Казалось диким, что здесь, среди этого современного мусора, мог расцвести такой цветок красоты, каким была Соня Богданова. Стараясь не глядеть по сторонам, он прыгнул в такси и велел везти себя на городское кладбище.

Таксист всю дорогу совершенно неприлично пялился в зеркало заднего вида на важного господина, и когда Джейсон встречал этот назойливый взгляд, без труда читал в нем попытку сообразить, в баксах или рублях брать плату за проезд. Когда автомобиль затормозил, Джейсон незамедлительно сунул страдальцу тысячную купюру и вышел, не дав ему слова сказать. Такси немедленно развернулось и помчалось прочь, словно водитель опасался, что щедрый пассажир одумается и бросится отнимать тысчонку.

Джейсон аж руками всплеснул. Он совершенно забыл попросить таксиста подождать его! На чем теперь возвращаться в город? А, ладно, как-нибудь! И Джейсон вошел в ржавую калиточку металлического забора, опоясавшего приют последнего упокоения.

Погост тонул в зелени — это сразу насторожило человека, привыкшего к чинной размеренности австралийских ухоженных кладбищ. Джейсону сделалось даже как-то не по себе при мысли, что придется войти одному в эти таинственные и пугающие заросли.

«Да почему одному? — попытался приободриться он. — Возьму с собой сторожа. Укажет мне номер Сониной могилы, проводит туда…»

Сторожем оказался не чиновник в приличной черной паре и с прилично-унылым выражением лица, а маленький разбитной старикашка с выцветшими, но очень веселыми глазами, которые еще больше повеселели при виде Джейсона.

— Заходи, добрый человек! — завопил он, широким жестом осеняя колченогий стол, покрытый газетой, на которой в живописном беспорядке были набросаны селедочные тушки, ломти белого ноздреватого хлеба, дымилась нечищеная картошка в невероятно грязной кастрюле и громоздилась большая, нарядная бутылка водки по имени «Гжелка», весьма и весьма уважаемой Джейсоном. — Заходи, садись. Вишь, каков ассортимент? Нашел нынче поутру на могилках бутылочку — видать, те мужики забыли, у которых тут вчера машинку раскурочили. Закусочку, картошечку спроворил, а чокнуться не с кем. Ваши-то спят еще. Одному-то пить неспособно, да и для здоровья, говорят, не полезно.

Услыхав про «ваших», которые еще спят, Джейсон понял, что старик принял его за кого-то другого. Но объясниться не успел: в руках у него оказался маленький граненый стаканчик, нежно называемый стопариком, и вилка с насаженной на нее лиловато-белесой селедочной молокою.

— Ну, родимый… — скорбно провозгласил сторож, приподымаясь со стула, — царство небесное!

Как бы ни отдалился Джейсон Полякофф от родимых российских корней, при этих священных словах какие-то струны затрепетали в его душе и заставили принять рюмку, вилку, а потом проглотить водку, зажевав ее жирной, слабосоленой, удивительно вкусной молокою.

— Картохи отведывай, — любезно предложил хозяин. — Да не лупи ее, прямо в мундире лопай, это, говорят, располезней некуда. И селедочку, селедочку бери еще. Нет, погоди. Давай по второй. Чтоб земля, значит, пухом…

Джейсон повиновался. Он последнее время почти не ел картофеля, а уж когда пробовал картошку в мундире, и вовсе не мог припомнить. Однако после второго стопарика у него пробудился натурально волчий аппетит, и Джейсон принялся за еду, решив сначала чуть подкрепиться, а уж потом спрашивать у старика относительно захоронения Сони Богдановой.

Старик тоже не мог пожаловаться на аппетит, и какое-то время гость и хозяин споро работали челюстями, то вздымая новые и новые стопарики в память неведомого покойника, то ныряя прямо руками (вилка оказалась всего одна, поэтому ее вскоре оставили в покое, чтоб не перетрудилась) в кастрюлю с картошкой.

Хозяину аппетит гостя явно пришелся по душе.

— Ай да молодой! — наконец сказал он с откровенным восхищением. — Хорошо рубаешь, любо-дорого посмотреть. А то придут тут ваши… у одного, понимаешь, язва, у другого рак, у третьего пуля в кишках застряла. Ну нипочем не желают составить человеку приятную компанию! А ты прямо как наш, ко мне запросто захаживай. Только не наведывай мою сменщицу, Томку. Ох, лютая против вашего брата баба! Вон там, — дед мотнул головой в угол, завешенный ситцевой шторкою, — икон не меньше десятка. Придешь после нее — не продохнуть от ладана и свечей. Стережется почем зря! С другой стороны, как же ей не стеречься? Она, поговаривают, пять лет назад мужика своего топором зарубила, ну, посадили ее, а потом, годика через три, отпустили по амнистии. И Томка сюда, значит, нанялась — грехи замаливать. Иконы-то зачем? Чтоб муженек не начал к ней в сторожку захаживать. Такую паникадилу разведет, что и сверчки чихают, прочь ползут, не то что покойнички. Другой мой сменщик ужас до чего скупой, на машину копит, у него снегу зимой не выпросишь, не то чтобы выпить там или закусить ради вечной памяти. А я как Василий Иванович Чапаев, ты приходи ко мне в полночь-заполночь, я чай пью — и ты со мной чай пей, я обедаю — и ты обедать садись! Чтоб ты знал: дежурю я сутки через двое, на год вперед можно рассчитать. Нынче какое, восемнадцатое? Ну вот, значит, сызнова буду двадцать первого, потом двадцать четвертого и так далее. У тебя с головой-то как?

Джейсон растерянно моргнул.

— Чего глазами лупаешь? — раздраженно спросил сторож. — Я имею в виду, контрольный выстрел тебе не делали? Ох, сколько хорошего народу этими контрольными выстрелами испортили поганые киллеры — ты и представить себе не можешь. Хотя у тебя вроде бы все в порядке, — кивнул старик, оглядывая виски Джейсона. — Видать, прямо в сердце жахнули? Ну, это по-христиански. — Он ловко перекрестился почти пустой «Гжелкой». — А то придет человек вроде как человек, но в башке у него пуля застряла. А какой с него прок, когда в башке пуля? Не помнит ни хрена, поговорить с ним невозможно, даже матюгнуться как следует не способен. Ну ладно, давай хряпнем по последней, да тебе небось пора уходить. Местечко-то свое найдешь? А то ежели ты, к примеру, недавно упокоившийся, так, может, не обвыкся здесь еще? Не заплутаешься на возвратном пути? Может, тебя проводить, покуда время еще есть?

Джейсон выронил недоеденную картофелину. Только сейчас до него дошло, кем счел его словоохотливый кладбищенский страж и за чье, стало быть, царствие небесное они пили бесподобную «Гжелку».

Он сидел, не в силах исторгнуть и звука, только мерил добродушного хозяина диким взором, как вдруг дверь распахнулась и в сторожку ввалились три ражих мужика, бряцая остро наточенными лопатами.