Две недели в сентябре - Роберт Шеррифф

Мэри поражалась самообладанию Билли: в ее абсолютной уверенности, в ее понимании того, что нужно делать, было что-то вдохновляющее, была дерзость и смелость, но сама Мэри и слова не могла вымолвить – ей приходилось бороться с непреодолимым желанием оглянуться через плечо на скамейку…

Море ощупью выбиралось на песок, черный горизонт тускло золотился в том месте, где за облаками отдыхала убывающая луна. Казалось, они ждут у парапета целую вечность; это было унизительно, и Мэри почувствовала злость – на себя и на мужчин: неужели с ними просто играют? До сих пор ей не приходило в голову, что Билли могла ошибиться. Она уловила в тоне Билли беспокойство – легкомысленная небрежность подруги начинала казаться напускной.

А потом это случилось – как раз в тот момент, когда Мэри потеряла всякую надежду. Билли болтала о парке развлечений и о катании на “бешеных машинках”, но внезапно умолкла, и Мэри почувствовала, как подруга легонько, но настойчиво толкает ее в бок. – Идут, – шепнула Билли.

Позади раздались шаги – неспешные, размеренные шаги, которые, казалось, приближались целую вечность; сердце Мэри колотилось где-то в горле, и она чуть было не вскрикнула, но тут, к счастью, негромкий приятный голос нарушил невыносимую тишину.

– Извините, что заставили вас ждать, – сказал голос. – У нас был важный разговор. Теперь мы свободны. К вашим услугам.

Мэри слишком растерялась, чтобы разозлиться или устыдиться, – это было совершенно неожиданно; в некотором роде они заслужили эту насмешку – и все же в приятном голосе говорящего было нечто такое, что эти слова не звучали грубо. Но Билли вспыхнула: Мэри видела, как раскраснелись щеки ее подруги, будто ее ударили по лицу, как она выпрямилась и встала спиной к парапету.

– Как вы смеете!.. Кто вы такой?..

– Да ладно вам, – отозвался ровный, дружелюбный голос.

– Если вы не оставите нас в покое, я…

– …позовете полицейского?

– Да! Позову полицейского! Их собеседник поднял руки в притворном ужасе. – Не стреляйте, – взмолился он, – не выдавайте нас! Этого мы не перенесем. Только посмотрите на нас! Двое несчастных, которые уже думали, что в Богноре нет ни одной красивой девушки.

– Тогда что все это значит? Как вы с нами разговариваете? – Билли еще пыталась притвориться рассерженной, но Мэри знала, что настоящая злость исчезла без следа.

– Извините, – сказал незнакомец, – я полнейший болван… Я не хотел, правда…

В тоне, которым он произнес эти слова, было что-то настолько обезоруживающее, что все четверо неожиданно для самих себя рассмеялись.

Мэри ничего не сказала; она просто стояла, наполовину отвернувшись к морю. Убывающая луна пробилась сквозь пелену облаков, но казалось, что она явилась из другого мира. С каждым робким взглядом на стоявших рядом мужчин Мэри все больше восхищалась прозорливостью Билли, потому что они были самыми красивыми из всех, кого она видела этим вечером.

Тот, кто заговорил с ними, был высоким и светловолосым; его друг был ниже ростом и моложе, почти мальчик. Странным образом они казались зеркальными отражениями Билли и ее самой, потому что высокий блондин явно верховодил стоявшим рядом с ним застенчивым темноволосым молодым человеком. Тот был чем-то похож на Дика, хотя немного шире в плечах и круглее лицом. Теперь Мэри видела его глаза под опущенными полями шляпы – темные дружелюбные глаза и большой добродушный рот; улыбаясь, он обнажал ряд белых зубов.

Но именно тот, кто первым заговорил с ними, вызывал у нее дрожь волнения: в нем чувствовалась невероятная сила, хоть он и не отличался могучим телосложением. Коричневый костюм из плотной ткани очень шел ему, а черты его лица, несмотря на суровое выражение, отнюдь не были грубыми. Наверное, именно голос привлекал ее больше всего: в нем была такая музыка, которую ей редко доводилось слышать даже со сцены, и, хотя его слова звучали легко и небрежно, в них таилась проникновенная искренность.

Она так и не поняла, как это произошло – возможно, потому, что все было так легко и естественно, – но вот Билли с молодым человеком уже шагают впереди, а сама она, в нескольких ярдах позади, идет рядом с этим прекрасным мужчиной. Она не сомневалась, что все будет наоборот и что именно ей достанется младший из двоих, потому что Билли и высокий незнакомец, казалось, были созданы друг для друга. Но, возможно, именно их сходство и привело к тому, что пары сложились иначе – разумеется, младший будет куда больше восхищаться Билли… Как, почему – да какая разница? Это случилось – просто случилось…

– Пойдемте-ка в другую сторону. А то ходим друг за другом, как школьницы.

Это была первая его фраза, обращенная к ней, – или, по крайней мере, это были первые его слова, которые дошли до нее сквозь пелену замешательства; она повернулась вслед за ним, как будто какая-то могучая сила направила ее в другую сторону одним мизинцем.

Он не пытался взять ее под руку – он просто шел рядом, как мог бы идти Дик. Только один раз, когда к ним приблизились трое развязных парней, он нежно положил ладонь ей на плечо, словно защищая ее, и парни, которые шли в ряд, разделились и молча обогнули их.

Он легко и шутливо говорил о всяких пустяках, а подойдя к скамейке, на которой недавно сидел с другом, остановился и коротко рассмеялся.

– Придется мне купить эту скамейку и оставить ее себе на память!

Улыбаясь, он жестом пригласил Мэри сесть, и только когда он сам опустился рядом, в его словах вспыхнул глубокий, живой смысл, и на мгновение у нее перехватило дыхание.

Золотые мгновения жизни не имеют четких очертаний, за которые может зацепиться память; от них не остается ни сказанных слов, ни жестов, ни мыслей – только глубокая благодарность, неподвластная времени.

Его звали Пэт, Пэт Маккензи. Он был актером и на этой неделе играл в местном городском театре. Он предпочитал играть в Лондоне, но летние гастроли на море ему тоже нравились: они позволяли отдохнуть, не прекращая работать. Он только сегодня днем приехал из Гастингса, а первое представление в театре состоится завтра вечером; пьеса ужасная, сказал он с кривой усмешкой, но довольно занимательная – остросюжетная вещица под названием “Багровый кинжал”.

Он сидел немного поодаль от Мэри, но смотрел на нее, слегка наклонившись к ней и положив одну руку на спинку скамейки.

Некоторое время Мэри сидела молча, почти не слушая и с легкой печалью думая лишь об одном: вот-вот она проснется.

Такое могло быть только во сне. Наяву с ней никто никогда так не говорил; его сперва насмешливый, шутливый тон сменился проникновенным и серьезным. Он не пытался глупо поддразнивать ее или льстить ей – он просто рассказывал о себе, о своей жизни, о своем искусстве, о сцене. И при этом в его словах не было ни тщеславия, ни самолюбования; он потому рассказывал ей о своей жизни, что хотел ее сочувствия и понимания, и время от времени он делал паузу и очень тихо спрашивал: “А вы бы что сделали?” – или: “А вы бы как поступили на моем месте?”