Запретная правда о русских. Два народа - Андрей Буровский

Тут такой же абсурд, уже хотя бы в том, что речные корабли-струги, с палубами и мачтами, несущими паруса, названы «челнами». Никогда не назвали бы их так ни разинцы, ни люди, вообще хоть что-то понимающие в предмете.

Но главное – Степан Разин никогда не был народным героем, образцом для подражания и объектом восхищения. Никто и никогда не пел о нем песен и с почетом его не вспоминал, все это придумал Навроцкий. В народном сознании Степан – разбойник и страшный преступник, поправший все законы божеские и человеческие. В аду Степан Разин вечно грызет раскаленные кирпичи – такое ему наказание за содеянное.

Нет ничего более нелепого и дикого, чем считать сочиненные интеллигентами песни о Разине проявлением народного духа, откровением души русских туземцев.

Глазами этнографов

Европейцы считали, что история происходит у народов «исторических», – динамичных, как говорил Карл Ясперс – «осевых» [83. С. 11], то есть начавших развитие, движение от исходной первобытности.

А народы «неисторические», первобытные, и должны описываться совсем другой наукой – этнографией, от «этнос» – «народ» и «графос» – «пишу». То есть народоописанием. История повествует о событиях, пытается анализировать их причины. Этнография – об обычаях, нравах и поведении, об одеждах и еде. То есть о статичных, мало изменяющихся состояниях.

О русских туземцах и не писали исторических сочинений; в истории их как бы и не было. О русских туземцах писали исключительно этнографические сочинения – о его домах, одежде, пище, хозяйстве, суевериях [84; 85; 86]. Книги эти написаны с разной степенью достоверности, в разной мере интересны, и в них проявляется весьма разная мера таланта автора. Но вот что в них несомненно общее, так это сугубо этнографический подход. Самое большее, фиксируются именно этнографические изменения: появился картуз вместо шапки; стали меньше носить сарафаны, больше платья «в талию»; смазные сапоги вытесняют лапти… и так далее. Так же вот и Николай Николаевич Миклухо-Маклай фиксировал, что изменилось на побережье Новой Гвинеи между двумя его приездами [87], а В.Г. Тан-Богораз очень подробно описывал, как изменяется материальная и духовная культура чукчей под влиянием американского огнестрельного оружия и металлических ножей и скребков [88].

И при советской власти эти вопросы не ставились.

Такие же подходы к русским туземцам проявляют и при советской власти. Пока разделение на «интеллигенцию» и «народ» еще достаточно остро, в 1920–1940 годы достаточно остро, это имеет и политические последствия. В более позднее время – теоретически.

Но что характерно: до сих пор материальная культура русских туземцев изучена куда лучше духовной. Коллективизация поставила последнюю точку в их истории.

Русские туземцы, десятки миллионов человеческих существ, ядро которых составляло русское крестьянство, так и исчезли с лица земли, не получив того, чего так хотели: обычнейшей лояльности, признания их права быть такими, какими они хотят и считают нужным быть. Ведь и проводившие коллективизацию не видели в них особого народа, не считали важным их образ мышления, систему ценностей, взгляды, оценки. Разве что выдумывали, какими они должны быть с точки зрения русских европейцев.

Еще в 1960—1970-е годы в России жили крестьяне. Но всем им, последним русским туземцам, было по 70, по 80 лет. Люди моего поколения еще помнят крестьян, но уже слабо – так, детские воспоминания времен достаточно давних. Сейчас крестьян в России больше нет, остались разве что долгожители.

Справедливости ради – почти нет и русских европейцев, но история этого слоя все же получила продолжение.

Русские туземцы ушли с исторической арены не изученными. Это совершенно таинственный народ, изученный крайне поверхностно. То есть мы достаточно хорошо знаем его этнографию: как одевались, как сидели, на чем, что ели и так далее. И это все.

Мы очень мало знаем о русских туземцах и совершенно не знаем их истории. Ведь строй понятий, миропонимание русских туземцев вовсе не оставались неизменными весь Петербургский период нашей истории. Полагалось исходить именно из этого – что изменяющийся, живущий в динамичной истории и сам творящий историю слой русских европейцев живет среди вечно неизменного, пребывающего вне истории народа русских туземцев. А туземцы ведь тоже изменяются, и они тоже живут в истории.

Сегодня написана даже Всемирная история с позиции фундаментальных ценностей народа сомали. Профессора, происходящие из перуанских племен индейцев кечуа и аймара, пишут историю этих народов. Не как Писсаро и другие конкистадоры покоряли индейские империи, не как жившие в городах креолы воевали с Испанией, и не как правительство Перу принимало решения и вело войны. А как и какими ценностями жили сами индейцы, когда их завоевывали или когда они воевали на стороне то Испании, то Перу.

В России такая работа еще не проделана. Иногда историки ставят весьма интересные задачи. Например, Н.Я. Эйдельман предположил: а что, если дворянская консервативная позиция в эпоху Екатерины II как-то соотносится с позицией хотя бы части крестьянства?! [70. С. 28–29]. Но даже и здесь поставлен вопрос – и не более. Ответа же на него нет и не предвидится.

Таинственные туземцы

Естественно, неведомые туземцы постоянно делают что-то такое, чего не ожидают европейцы. Ведь их отношение к историческим событиям остается совершенно непонятным для русских европейцев: и для политических деятелей, и для историков. Взять то же освобождение крестьян 1861 года… Реакция крестьянства на это событие оказалась по крайней мере более сложной, чем планировали «баре».

Даже зная об этих событиях, мы крайне плохо представляем себе духовную жизнь народа, причины тех или иных явлений. Какие группы крестьян и почему были «за» Манифест? Какие хотели радикального освобождения «с землей»? Кто и почему не хотел выходить из крепостного состояния? Тут кроется множество социально-психологических проблем, которые сегодня не то что решать, их и ставить почти невозможно – потому что нет никакой базы: нет никаких сведений о том, что вообще думали, чувствовали, хотели от жизни мужики, как воспринимали они окружающее?

Нет ответа. Общественная и историческая психология «русских туземцев» совершенно не изучена, практически не известна и для второй половины XIX, даже и для XX века. Например, вот очень загадочный вопрос: почему народ в своей массе так не хотел Первой мировой войны?

Массовый энтузиазм? Простите, но чей энтузиазм? Русские европейцы и правда хотели войны.

Начало Первой мировой войны – 1 августа по новому стилю… 19 июля – по старому. 20 июля 1914 года улицы Петербурга запрудили ликующие толпы. Состоялся и немецкий погром: толпа громила кафе и магазины под вывесками с немецкими именами или названиями. На Литейном проспекте вытащили из трамвая и чуть не линчевали немецкого офицера: бедняга приехал в Россию в гости к родственникам, в гражданской одежде. Теперь он направлялся на Финляндский вокзал, чтобы уехать домой… Изрядно побитый немец еле добрался до германского посольства, но и там не было безопасно: вечером 22 июля германское посольство взяла штурмом толпа, вооруженная ломами и железными крючьями. К тому времени дипломаты уже уехали, но остался привратник Адольф Катнер. Привратника убили, здание посольства ограбили и подожгли. К ночи оно пылало, как свечка.