Молоко с кровью - Люко Дашвар

– Кончился наш день, Степа, – ответила Маруся горько. – У тебя дети… Разве сможешь их бросить?

– Не смогу, – прошепчет немец.

День истек. Темный вечер диктовал свои правила. То бросал немца или Марусю в болячки, то загонял по делам и хлопотам далеко от Ракитного, то утомлял до смерти, и хоть немец из последних сил плелся под сиреневый куст, Марусино оконце отворялось все реже.

И тогда немец придумал себе забаву: сядет на лавку и смотрит на Марусин двор. Выйдет Маруся из хаты, делает что-то, а ему – счастье. Улыбнется, «Пегасом» затянется и не сводит с нее глаз, как зачарованный. А времени сидеть – хоть с утра до ночи. Не стало работы в Ракитном, разве что свою картошку в город возить. Поначалу на ферме коровы голодные ревели горько – и за километр услышишь, а потом в Ракитном появились чернявые, ну совсем как Важа Чараташвили, люди, залопотали не по-нашему, покрутились пару дней, и коровы умолкли.

– Говорят, председатель всех коров туркам продал, – сказала Татьянка как-то вечером.

– Как это? – не понял немец.

– Демократия и независимость, вот как! – Татьянка ответила въедливо, но немец вспомнил Романа Хомяка, возразил серьезно:

– Что ты, жена, понимаешь? У нас еще – дел и дел.

– То-то я смотрю, что Поперек крутится, никак не остановится. Дел у него – по горло! Коров из хозяйства продал, трактора продал, клуб в аренду фирме какой-то сдал, а где деньги – никто не знает.

– Есть люди… Разберутся и с Попереком твоим!

Татьянка хотела было плюнуть, мол, Поперек этот такой же мой, как и твой, да на близняшек глянула и вовремя язык прикусила.

– Поскорее бы разобрались, – ответила.

Но время шло, а жизнь в Ракитном становилась все хуже. Белые дни пролетали, как пустые железнодорожные вагоны, дребезжали, что были, но не оставляли после себя ни радости, ни пользы, ни достатка.

Немцу все труднее стало встречаться с Марусей. Глянет на него:

– Что нового, Степа?

А что он ей рассказать может? Что Надюша и Любаня сердце согревают? Что Ларка, как в Ракитное из города примчится, так обцелует небритые щеки, своего сыночка в руки даст – играй дед, с внуком Степанчиком!

Нет. Не может немец Марусе этого рассказывать, потому что такой одинокой осталась, что сердце разрывается.

– Э-э, Маруся! – вздохнет. – Нет новостей. Тебе ж про буряки неинтересно?

– Неинтересно, – скажет. И – каменеет. Немец и без очков видит – каменеет, словно жизнь из нее – по капле в песок.

Раз ночью под окном стал. Маруся к нему наклонилась.

– Не ходи больше, – молвила тоскливо. – Одной мне нужно побыть…

– Зачем одной? – испугался немец. – Позволь хоть иногда…

– Как нужен будешь, позову, – отрезала.

Закрыла окно, словно воздух отобрала. На дворе девяносто пятый бушевал. Как сел с той поры немец на лавку около своей хаты, так и прилип – все высматривал, когда оконце откроется.

Семь лет ждал.

Ракитнянцы не знали, как все эти годы жила Маруся.

– Может, померла? – стояли под калиткой, в окна заглядывали.

– Не померла, – убеждала всех хваткая внучка деда Нечая Галька. – Я у тетки Маруси каждый день яйца на продажу беру. И сегодня с утра забегала.

– А чего ж не выйдет на улицу никогда? – удивлялись бабы.

– Говорит, в хате дел полно, – докладывала Галька, и в конце концов все привыкли к Марусиному отшельничеству и забыли бы о ней напрочь, да почтальонша тетя Дуся раз в месяц приносила в Марусину хату пенсионные копейки, поэтому подтверждала – жива.

Впрочем, и то неправда, что Маруся никогда не выходила из хаты: возилась около кур, выметала листья со двора и даже забила старую дырку в заборе. А еще – смотрела на лавку около Степкиной хаты, потому что привыкла, как к утреннему солнцу, что сидит немец как привязанный, ждет…

«И что нам тот день? – наблюдала за Степкой издали, листала горькие мысли. – Разве можно было доверить любовь дню? Людские взгляды разорвали бы ее на куски всего за один такой день. И воспоминаний не осталось бы. Нет… Любовь – не для чужих глаз. Любовь – это тайна. Невероятная прихоть безрассудного сердца. Цветок папоротника. Горячие объятия под солнцем не заставят тот цветок распуститься в ночи. Только – две звезды, что вдруг перестанут светить холодным голубым огнем и упадут в свою любовь, как в темный безлюдный лес, где их уже поджидает цветок папоротника. И что горевать о загубленной жизни? Любовь – лучше жизни. И чтобы это понять, нужно прожить целую жизнь».

Девятого мая две тысячи второго года, когда сиреневый куст так густо покрылся цветом, что и зеленой листвы не увидать, Маруся проснулась, села на постели и сказала так же равнодушно, как когда-то Орыся:

– Сегодня…

Встала. Оделась. Подошла к зеркалу и поправила тяжелое коралловое намысто. К окну. Глянула – сидит немец на лавке, сигаретой дымит. К двери шаг сделала и охнула – не идут ноги, не несут из хаты. Удивилась, брови нахмурила – да надо же, надо ей на улицу! Еще шаг к двери – выкручивает ноги.

Вздохнула раздраженно, мол, а мама, как умирала, так все наказывала, чтоб Маруся Юрчику ноги тренировала, чтобы сильными были. И разве спасли бы сына ноги на том ставке? Не спасли бы. А вот ей, Марусе, сейчас так нужны сильные ноги. Потому что надо ей из хаты.

Нашла палку, оперлась на нее и, превозмогая боль, пошла к двери.

Немец задумался о дурном. Сидел на лавке, курил «Пегас», смотрел в землю и думал, что если бы Ларочка отпускала своего рыжего Степана к нему, деду, чаще, то он бы не только узнал от внука о компьютерах, презервативах и новых двигателях, которые работают от каких-то кнопок в салоне авто, а педаль сцепления им вообще не нужна. Нет, он и сам бы Степану рассказал, что ту коноплю, которой внуковы друзья хвастают, как последние дураки, в Ракитном когда-то только коровы жрали, а потом бесились и, если не выблюют ту гадость до капли, то подыхали. Или, например, про сусличьи норы в степи, потому что знает, как сусликов из тех нор выкуривать. Или про оленей, которых внук видел только на картинках…

Немец попытался припомнить еще что-нибудь полезное для внука, поднял голову и обомлел – по улице тяжело шла Маруся. Опиралась на палку, с усилием делала шаг, останавливалась и, сцепив зубы, снова делала шаг.

Немец было вскочил – помочь.

Обожгла взглядом.

Немец прилип к лавке. Глаз с Маруси не сводит.

Маруся поравнялась с лавкой, остановилась, глянула на Степку, дрожащей рукой поправила намысто… Немец задохнулся и опустил голову. Неужели? Маруся отвела глаза и тяжело пошла дальше. Еще несколько шагов сделала, повернула назад, к хате, и немец понял – только ради него выходила.