Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

– Прощай, русская жизнь. Поеду к новой цивилизации!

На крыльце он подумал, подпереть ли дверь колом, но, махнув рукою, все оставил распахнутым. Назло Ваньке: и дом, и калитку во двор. Иванова труба сочно трубила в небо дымом. Эдуард Аркадьевич дернул шеей, надвинул глубже на уши свой беретик, быстро зашагал по проселку. У околицы он последний раз с тайной надеждой, что Иван догонит и вернет его, оглянулся на Егоркино, на сапожниковский дом с его распростертыми крыльями амбаров и клювом конька, на пустынную дорогу и одинокий трубный дым. И, повернувшись, уже побрел в Мезенцево.

* * *

В селе он был к обеду. У Метелкиного дома стояла Герочкина «тойота». И Герочка таскал из задка машины ящики с водкой. Метелка принимала через открытые ворота.

– Вон оно что! – удивился Эдуард Аркадьевич не столько тому, чем они занимаются, сколько равнодушному выражению на их лицах. Эдуард Аркадьевич был голоден и устал. Он с надеждой глянул на Метелку и подумал: «Плащ, что ли, продать ей?..»

И она, словно прочитав его мысли, с холодной оценкой скользнула по нему глазами и равнодушно опустила их. Выражение ее мраморного лица было высокомерно-холодным.

«Тоже мне, леди, – подумал он сконфуженно, – я извиняюсь», и прошел мимо. Ему решительно не везло. День так и не вылупился из тумана. Сырая мразь доставала до костей. Он три часа ждал автобуса до Качуга, потом едва забился на заднее сиденье и тут же забылся нервным сном. Его растормошила кондукторша.

– Дед, плати…

Эдуард Аркадьевич долго глядел на нее, не понимая, что от него требуют.

– Льгот для пенсионеров нет… Отменены. Плати за проезд, дедушка!

Тогда он понял и стал продвигаться к выходу. В салоне автобуса заволновались.

– Пусть едет старик! Чего тебе. Пенсию с мая не давали.

– Они нас скоро на живодерню сгонят.

– Много чести. Сами передохнем!

– Господи, Господи! Когда это кончится! Со стариками, как со скотами.

Кондукторша недовольно отвернулась от него и стала проталкиваться по салону.

– Садись, дед, пронесло. – Кто-то усадил его на место рядом с собою. Эдуард Аркадьевич вдруг заплакал. Он осознал, какой он старый и нищий, и жалкий старик. И куда он едет и зачем?!

– Не плачь, дедушка, – участливо сказала ему соседка. – На-ко вот покушай моего хлебушка.

В руках у Эдуарда Аркадьевича оказался кусок хлеба, и он, не замечая как, начал жадно есть его, крошки полетели в бороду, смешиваясь со слезами.

– Во как дожил человек. Хлеб со слезами ест.

Эти слова наконец достигли его ушей, поразив его тем, что они относятся к нему.

– Старость-то какая наша. Собачья…

– Собакам-то проще. Им все какой похлебки вынесут, – заметили над головою. – А нам и куска никто не подаст.

– Подали. Все прибедняетесь.

Эдуард Аркадьевич повернулся к соседке и увидел круглое участливое лицо, с ясным румянцем на мягких старушечьих щеках.

Старушка дождалась, пока он съест кусок, и спросила:

– Еще?

Он согласился.

– Пенсия-то маленькая, видать?

Он промолчал в ответ.

– Чего? Совсем нет! Да как же ты так. А старуха живая?

– Нету, – с умилением сказал он, удивляясь тому, что эта старушка говорит с ним снисходя, и что слова «дед» и «старуха» относятся к нему.

– Ой, батюшки, да ты сам-то откуда и к кому?

– С Егоркино! К сыну.

– С Егорки-то! Дак его нет давно. Там живет, говорят, один полоумный… Постой, так это ты и есть?

Старушка оказалась вовсе не божий одуванчик, а крупной и крепкой, высокой бабенкой. Она довела и усадила на лавочку, и Эдуард Аркадьевич, опознавая в ней черты и замашки своей ровесницы, удивлялся, что она почитает в нем глубокого старика. На скамеечке не сиделось. Небо вспучилось, посинело. Мелкий, колкий, осенний дождь только начался. Эдуард Аркадьевич поднялся и пошел к автовокзалу. Он тоскливо постоял у киосков с табаком, банками, какими-то немыслимыми бутылочками, потом по рядам с домашней и огородной снедью, обошел автобусы и наткнулся на свою спутницу. Она сидела на скамеечке, притулившись к своему рюкзаку, и дремала. Он крякнул от неожиданности, она открыла глаза.

– Боже ты мой! Еще не уехал. Автобус же отходит. Слышишь!

Что-то бубнили по громкоговорителям, но он не слушал.

– Вот навязался-то! Пойдем. – Она закинула на спину рюкзак и взяла его за руку.

Автобус на Иркутск уже готов был к отходу, и из салона выходила проверяющая билеты.

– Слышь, милок, возьми дедку. – Женщина толкала его в автобус.

– Билет пусть покажет.

– Ну, какой билет, какой билет! Дед к сыну едет!

– Ну все, проехали! Выходи, дед.

– Ты человек или кто? – Женщина подпирала Эдуарда Аркадьевича плечом в дверях, а шофер вытеснял своим плечом.

– Их здесь вся Лена, таких дедов… Все без пенсии… Не перевозить.

– Да на, на тебе, подавись. – Она сунула в карман шофера пятидесятку, и тот ослабил натиск.

Эдуард Аркадьевич ехал с комфортом на первом сиденье, смотрел в окно на прозрачные леса и думал об этой женщине с умилением. Ему даже показалось, что он встречался с нею по жизни… Она, несомненно, образованна. Он мог встретить ее в тех турпоходах… Или в политехническом… Сколько там было лиц, женщин… Он сидел в первых рядах и видел Женю и Андрея, и Беллочку, и Окуджаву… Он слышал его дребезжащий магический голос и молодое, единое, бьющееся сердце зала. О, этот огонь в жилах! И желание сгореть в этом огне… общем, и сцепление рук, локтей… И Мефистофельский профиль Булата над всем этим. Дыхание прогресса… Он помнит его. Ивану с его печкой ничего такого не понять. Он всегда будет враг прогресса – с печкой… Нужно отодрать его от печи, чтобы он стал человеком… – Это прозрение наполнило его гордостью. – Не такой уж я дед, думал он… – И чем дальше он отъезжал от Лены, тем больше понимал, что сделал правильно. «Словно кто-то подтолкнул меня… Да-да…»

* * *

Иркутск встретил холодным октябрьским дождем. Был вечер, и Эдуард Аркадьевич не узнал своего города. Он жил много лет в этом городе и не забыл его, но не узнал. И не то чтобы город расстроился. Он стал чуждым, базарным, со множеством нерусских лиц, каких-то неприютных киосков. И это смешение китайских, кавказских типов с серостью нагроможденных кварталов, смрадный дух торговли везде и какая-то притаенность и тяжесть в русском лице – все это бросилось в глаза. «Научил меня Ванька», – усмехнулся он и грустно натянул берет на уши. На развилке дорог у рынка в нерешительности остановился. Собственно, выбор у него невелик. Бывшая семья… «А почему бывшая, – подумал он. – Не такая уж бывшая! Ведь не может быть бывшим сын или внук… Да и Софья…»