Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

– Дон Кихот несчастный, – равнодушно заметил Иван.

– Я шестидесятник!

– Боже, как трогательно! Должен тебе сказать, что и шестидесятники неоднородны. – Иван говорил примирительно и спокойно, в отличие от собеседника. – Там были и те, кто сознательно и с большой корыстью для себя разрушали государство. Это тот же Солженицын с его раздутою и незаслуженной славой писателя, Сахаров там… Вплоть до твоего Гарика. Эти знали, что делали и за сколько. А были и такие, как ты, вахлак! Вот они-то самые опасные. Потому что ты бескорыстен, честен и благороден. Ты, дурак, за идею, шел. Тебя и твою породу они используют для ширмы и рекламы. Хотя такие, как ты, и сидели за эту разрушительную идею или выброшены из жизни, как ты.

– Вот видишь, видишь, евреи тоже страдают!

– Ты же вчера был русский?!

– Я полукровка! – Эдуард Аркадьевич с вызовом раздул широкие ноздри своего большого носа.

– Вот вы-то самые опасные, – беззлобно глядя на него, сказал Иван, – вы не имеете ни нации, ни истины. Ни там, ни там. Питательный бульон для этой сволочи, разносчики болезни. Именно вы раздули этот поганый Интернационал, космополиты сраные…

– Как ты… смеешь. У меня русская мать…

– В том и трагедия! Было бы зачем ложиться под еврея. Под кого только глупая баба неп ляжет.

Эдуард Аркадьевич издал громкий гортанный крик и так стукнул кулаком по столу, что зазвенело стекло светильника. Потом он молча надел свой плащ и вышел из дому. Белка залаяла ему вслед.

* * *

Тьма, объявшая его, пробрала до костей. Он шел еще разгоряченный, запахнув плащ, и плакал.

– Это ты, ты… виновата! – говорил он ей вслух. – Куда ты девалась! Какой-то Николаев… – Господи, что за Николаев поглотил его жизнь, превратив его, красавца, почти ученого в жалкого приживала этого бесноватого националиста!.. Слезы текли по горячему его лицу, голова мерзла.

Дом его отдавал могилой. Ну и пусть. «Пусть, – подумал он, лег как был в плаще и обуви на постель, – лучше замерзнуть… Во сне…»

Его разбудила Клепа. Она залезла к нему под гачу, он злобно саданул ее ботинком. Крыса пискнула и куснула его за ногу.

– Падла, убью! – взвыл Эдуард Аркадьевич. Повернувшись на бок, он увидел свой постылый дом, портянку на столе, разбросанные свои вещи и серую жирную крысу, метнувшуюся к своей дыре. – Сегодня повешусь – решил он.

Холод пробирал до дрожи. Особенно замерзли уши. Он глянул в окна. Они заиндевели. От дыхания шел пар.

«Пора, пора, – подумал он. – Хватит мне этого собачьего счастья. Белка и то лучше меня живет».

Он услышал шаги во дворе, стук в сенцах. Дверь сразу распахнулась, и Иван, здоровый, стремительный, в фуфайке, перевязанной в поясе веревкой, энергично ступил на порог, потрясая острым топором в своей красной лапе.

Эдуард Аркадьевич демонстративно повернулся на другой бок, к стене.

– Ну, блин, ты живешь, – громыхнул Иван. – Обошел весь двор, хотел у тебя какую-нибудь дровинку порубить. Ну ни полена! Шаром покати!

Эдуард Аркадьевич молчал.

– Эдя!.. Эдичка! Эдуард. На, руби мне голову. – Иван поставил табурет рядом с постелью, встал на колени и положил голову на табурет. – Виноват, Эдя! Я подлец, сволочь! Скотина!

Эдуард Аркадьевич вскочил.

– Иван! – В голосе у него всклокотало. – Если еще раз… Ты, слышишь, – Эдуард Аркадьевич дрожал всем телом. – Еще раз ты позволишь себе…

– Никогда! Я подлец! Это мы перепили, Эдичка! Родители – это святое! Я понимаю, прости!

Эдуард Аркадьевич всхлипнул. Иван встал, поежился, оглядывая дом.

– Да, подчистили мы с тобой твою Марго. Голова болит?

Эдуард Аркадьевич пожал плечами.

– Ну, вот мы сейчас полечим, и все! Все, слышишь, Эдя. Завязываем… до Рождества…

От рюмки полегчало. Закусили салом. Иван забросил вчерашнюю бутылку в огород.

– Теперь в лес. Зима большая… Дров надо много… Так-то. А то, я вижу, ты начал собственную усадьбу жечь.

– А, она Маргошина!

– Этой стервы, конечно, не жалко! Но она не ее. Наша с тобою… Давай-давай.

Эдуард Аркадьевич рассеянно топтался по дому, потом сел на лежанку.

– Иван, я есть хочу…

Вышли при первом солнце. Уже стоял крупный махровый иней, и сырая трава сияла росами.

– Сколько травы пропало, Эдичка, – грустно заметил Иван, глядя на побуревшие густые травы. – Сколько всего пропадает зря. – Он катил впереди себя неуклюжую, но объемную тележку. Топор у пояса воткнут за веревку. На бычковатой голове – старая шапка одним ухом вверх. Борода лопатою. Дед дедом уже, но шагает крепко, пружинисто, бока ходуном ходят. Как у бычка…

Завернул в переулок сапожниковского дома, – так ближе к березняку. Дом показался осевшим и жалким, и странно, что он когда-то сравнивал этот дом с диковинной птицей.

«Все-таки я романтик, – подумал Эдуард Аркадьевич, – да, да… Теперь уже не исправить. Собственно, поэт и романтик ведь одно, – польстил он себе. – Нет, Иван груб и несправедлив, это зависть к евреям, русская зависть! Конечно, какая-то доля правды есть в его суждениях, но он главного, глобального не видит…»

Иван остановился за огородами сапожниковского дома. Вынул из тележки пилу, походил по пролеску, постукивая топором по стволам, определяя деревья посуше. Когда пилили березы, Эдуард Аркадьевич долго не мог приладиться к порывисто-резкой руке Ивана. И тот прикрикивал на него и сердился.

– Держи крепче, тетеря. Да не тяни ты на себя! Что ты ее держишь-то! Фу! Устал. Давай дуй отсюда. Бери вон топор, руби сушняк. Я сам буду пилить.

Сушняк рубить было легче, и Эдуард Аркадьевич тюкал и тюкал тонкое, хрупкое дерево. Перекуры делали часто. Прежде чем сесть на колоду, Иван тщательно обстукивал ее топориком.

– Не смейся! На какую колоду сядешь. Сейчас змеи в колодах сплетаются на зиму. Приятного мало на такой камарилье посидеть. Я видал как-то пацаном в апреле, как они из колоды текут. Страшное дело – во все стороны. Едва тронул такую дуру, а они как повалили, аж страшно. До сих пор эта картина перед глазами. Мороз по коже…

Иван подрубал и пилил березняк по тележке и сразу на нее укладывал, а Эдуард Аркадьевич стаскивал в одно место сушняк.

– С недельку поработаем – на пол-зимы хватит. Зато в тепле… Тележек пять сделаем да сушнячок… Вот и перезимуем, Эдичка.

Эдуард Аркадьевич сидел рядом с Иваном и думал, как это здорово заниматься простым крестьянским трудом, здоровым и полезным, и слава богу, что он здесь – в этой русской деревне, рядом с Иваном, который все-таки бывает очень мил… Когда захочет…

Иван курил и смотрел на деревеньку.

– Птиц мало, – сказал он. – Раньше по осени птиц было много. Мы с дедом моим, Митяем, когда отдыхали раньше на дровах, то всегда отгадывали, какая птица кричит. Птица по осени к человеку жмется. – Он задумался и вздохнул. – Какие же мы старые с тобой, Эдичка. Старые-старые старики! К нам даже птица не летит. Чурается…