Прискорбные обстоятельства - Михаил Полюга

А еще я нагло безобразничал: незаметно для других обнимал Квитко за талию, поглаживал ее по спине, а однажды моя ладонь пробралась между коротковатой, по нынешней моде, блузкой и брюками — туда, где время от времени белела ее оголенная поясница, — и прошлась пальцами по теплой, шафранной коже до самого крестца…

«Интересно, что будет? — захмелело думал при этом я, но недотрога даже бровью не повела, и такое коровье бесчувствие поставило меня в тупик. — Да кто же она такая? Выскальзывает из рук — и снова идет в руки… Или она из таких, кто позволяет все, но лишь до последнего момента? В номере такой момент был близок, и она ускользнула на балкон. Здесь же ей ничего не грозит — ну и щупай себе на здоровье, старина Евгений Николаевич, ее от подобного похотливого поглаживания не убудет!»

— Лиля! — позвал я, наклонившись к Квитко еще ближе, и пощекотал губами мочку ее уха. — Лиля!

— А? — обернулась женщина, и я вдруг подумал, что она пьет наравне с мужиками, а глаза у нее только слегка мутны, как у утомленного, но отнюдь не пьяного человека. — Пойдемте танцевать! А, Евгений Николаевич?

«Танцевать? После пятичасовой дороги и переполненного желудка еще и пуститься в пляс? Снова пытаешься ускользнуть от назойливых нежностей? Моя рука на крестце категорически не устраивает? Или у тебя на самом деле пристрастие к танцам? Что ж, не взыщи, моя милая, не на того напала!»

Мы поднялись со своих мест и, лавируя между столами, направились к эстраде. Когда-то, в годы молодости, я слыл лучшим танцором в институте и мог часами отрывать подметки, охмуряя при помощи рок-н-ролла глупых доверчивых девиц. Что-то будет на этот раз?

До поры сдерживая чувство азарта, многократно усиленное ритмичной, хорошо знакомой мне музыкой, я остановился у эстрады, возвышающейся на полметра над остальным залом, и посмотрел на голые ноги ресторанных танцовщиц, соблазнительно промелькивающие у моих глаз, затем перевел взгляд на Квитко, уже двигающуюся передо мной в ритме танца. Пожалуй, я авантюрист, если не сказать больше: лысеющий немолодой кочет пустился во все тяжкие за молоденькой курочкой… Смех да и только! Но я уже был захвачен и возбужден ритмом, ноги сами по себе припустились — и я пошел с места в карьер, как заправский спринтер.

«Ого!» — перехватил я удивленный и восторженный взгляд Квитко, но не до нее уже было мне. Вторая молодость, бес в ребро, снесло флюгер с крыши — как еще называется подобный взрыв эмоций, очень смахивающий на минутное помешательство? Но как бы сие помешательство ни называлось, я вдруг ощутил себя молодым, раскованным, бесшабашным; ноги не ныли, а снова стали подвижны в суставах, дыхание не сбивалось, кровь не ломилась в виски. И я с наслаждением отжигал, не хуже девиц на эстраде, не подававших виду, но нет-нет да и поглядывающих в мою сторону со своих голоногих высот.

Мы отплясали три танца подряд, и все в одном безудержном ритме, пока наконец из динамиков не потекла плавная, неспешная музыка и мы с Квитко не обнялись, как обнимаются мужчина и женщина лишь в двух случаях: под медленную мелодию или для поцелуя.

— Живы? — спросил я, склонившись к лицу партнерши так близко, что со стороны могло показаться — поцеловал ее в губы.

— Ох! — улыбнулась она, блестя глазами, и поправила выбившиеся у висков пряди волос. — Я не думала, что вы так танцуете. И вообще не думала, что пойдете танцевать. Вы сегодня на себя не похожи: всегда такой важный, неприступный, — и вдруг все навыворот…

— Я скрывал под личиной свое истинное лицо. А если серьезно, иногда хочется почувствовать себя мальчишкой, пошалить или, как теперь говорят, оторваться по полной.

— И мне хочется, — все так же улыбаясь, сказала Квитко, но свет ее глаз внезапно погас, потускнел. — На работе такое впечатление, что тебя заперли в клетку, пропускают сквозь прутья электрический ток и экспериментируют, кто дольше выдержит под напряжением. И вот здесь, во Львове, случился какой-то светлый промежуток в жизни…

— Светлый промежуток у сумасшедшего, — продолжил я словами одного моего знакомого, врача-психиатра психоневрологической клиники, горького пьяницы и законченного пессимиста. — По-латыни — люцидум интерваллум.

— Что вы сказали? У сумасшедшего? Нет, это уже слишком!

— Как знать. Поживем — увидим.

И я обнял Квитко еще сильнее, как если бы намеревался защитить ее от неведомой опасности. А и в самом деле, что может быть опаснее всего для молодой женщины, как не чужой город, объятия малознакомого, себе на уме мужчины, обволакивающие звуки музыки, да еще если сознание притуплено предательским хмелем? Но весь фокус заключается в том, что я и есть эти самые опасность и защита в одном лице! А чего хочу я? И хочу ли я от нее чего-то?

Тут музыка снова взревела, руки наши разжались, и мы очутились по разные стороны круга, в котором замигали, запрыгали, замахали руками какие-то люди, сидевшие с нами за одним столом, и между ними — общая наша знакомая Капустина.

«Чего бы ей не залезть на стол? — недобро подумал я, не без основания подозревая, что и в этот раз вездесущая Светлана Алексеевна нам с Квитко помешает. — Или к бесстыдным девицам на эстраду? Вон как взбрыкивают ногами!..»

Для видимости поплясав еще минуту-другую, я незаметно выскользнул из круга и вернулся к нашему дубовому столу, укрытому за колонной. Мне казалось, что так разумнее: во-первых, не затеряюсь среди этого танцующего балагана, а во-вторых, если хотя бы что-нибудь шевельнулось в груди у моей недавней визави после наших с нею объятий, то самое время ей заметить мое отсутствие и пожалеть, что меня нет рядом. А если нет, если под блузкой у нее пустышка, то так тому и быть: ей — меньше неудовольствия, мне — меньше позора…

Я уселся за стол, налил полстакана узвара — наваристого компота, приготовленного из чернослива, сушеных яблок и груш, отпил несколько глотков и, поглядывая из-за колонны на эстраду, стал рассуждать.

Чем, собственно, в последнее время заполнена у меня голова? Тем, что во мне живут два человека. Один ходит на работу, сочиняет какие-то бумаги, подает их для визирования или на подпись начальству, нервничает, когда бумаги заворачивают для исправления, и считает, что эта деятельность не приносит никому пользы. Другой наблюдает за жизнью вокруг себя и вообще за жизнью как таковой и не может или не умеет найти в ней резона, ибо все, что делают остальные, не намного осмысленнее того, чем занимается он сам. По всей видимости, именно в этом — порождении нелепых и бессмысленных, никому не нужных поступков и действий — и заключен смысл цивилизации: одна десятая человечества трудится изо дня в день ради хлеба насущного, остальные шелестят бумагами, поют, пляшут, развлекают и ублажают таких же бездельников, как сами. И вот я начал замечать, что стараюсь примирить этих двоих во мне, — но как же трудно это дается! С возрастом мир людей стал для меня менее интересен, все более я люблю одиночество, лес и поле, морскую синеву, осенние листья, огонь горящих в камине дров. Ведь я так устал от нашей «управы», от ее интриг и негодяйств, от завистников, склочников, шептунов, их локтей и подножек! И даже женщины теперь мне не интересны, особенно после Аннушки, после ее неразборчивости в любви, заспанных простыней, стоптанных любовниками тапок. Если бы жена меня не оставила!.. Но тогда зачем мне эта дурнушка Квитко? Или я стал волочиться за нею только потому, что любвеобильный Горчичный намекнул на такую возможность, а я со скуки ухватился еще за одно развлечение в бесконечной череде буден? В таком случае не лучше ли будет оставить женщину в покое? Ведь поддайся она мне, и через три дня все между нами, скорее всего, закончится, и что тогда? Как, встречаясь в коридорах «управы», мы станем смотреть в глаза друг другу? Очень просто, но только в том случае, если у кого-нибудь из нас не выпестуется из этого пошлого романчика настоящего чувства, если не сорвется сердце, не очнется от дремоты душа. А если и вправду, не приведи господи, случится такое несчастье?